Политика и искусство после Великой Отечественной войны оказывались в тесной и опасной близости, взаимозависимости. Борьба с формализмом, насаждение плоско понимаемого реализма – не только в музыке, но и в других видах искусства, в литературе – нередко приобретала вульгарные, упрощенные формы. Вследствие этого даже справедливые призывы учиться у классиков, «сохранять и приумножать» классические традиции порой оборачивались против всего нового.
Консервация творческого метода, недопущение всякого рода «модернистских» и прочих «формалистических» новаций – все это призвано было служить заслоном против «идейного брака», экспериментов в области формы и содержания, создание некоего эталона литературы, в соответствии с которым главным было изображение социалистической действительности « в ее революционном развитии». Метод социалистического реализма становился орудием регламентации, реализации очередных идеологических и политических задач, партийных решений, что не могло не компрометировать самого искусства. При этом суд над искусством проводился от имени народа, который якобы «не понимает» и «не принимает» новые приемы, художественные идеи. Это была ставка на понижение эстетических вкусов и ценностей, с целью приспособления их к конкретным идеологическим, политическим задачам того времени.
Ситуация в литературе после Великой Отечественной войны существенно отличалась от ситуации 1920-х годов. Прежде всего, в послевоенной литературе не было того безбрежного эстетического «плюрализма», который был характерен для первого десятилетия после революции и гражданской войны. В 20-е годы, как известно, существовали многочисленные группировки и объединения, эстетические платформы и программы. В условиях единого Союза писателей и единого творческого метода социалистического реализма это многообразие было введено в определенные идеологические и художественные рамки. Особенно острая и непримиримая борьба велась против влияния западного, буржуазного искусства, формализма и модернизма.
Заметно усилилась идеологическая составляющая литературы. Главной функцией литературы и искусства провозглашалась функция воспитательная, пропагандистская; эстетическая же функция если не отрицалась полностью, то отодвигалась на второй план, тем самым давало о себе знать упрощенное отношение к творчеству, его законам. Предпочтение отдавалось литературе открытого слова, публицистическим формам и приемам, удельный вес которых в литературе тех лет заметно увеличился.
Однако, при всех различиях между литературными ситуациями двадцатых и второй половины сороковых годов, в послевоенной литературе многое тянулось из довоенного прошлого. Групповщина, процветавшая и организационно оформленная в литературе 1920-х годов, не исчезла и после образования Союза писателей, хотя и не имела столь отчетливых организационных форм, как раньше. При этом существенно важно то обстоятельство, что групповая борьба была «оприходована», адаптирована (как бы сейчас сказали, приватизирована) властью, окрашена идеологически и приспособлена к определенным политическим целям – в частности, для проведения политических кампаний в области литературы и искусства.
Своеобразными «приводными ремнями» партии в литературе были Союз писателей, редакции литературных газет и журналов – они в значительной мере и определяли литературную политику. Еще с довоенных лет (с 1938 года) во главе руководства Союза писателей находился А. Фадеев, искренне веривший в партийные постулаты, пытавшийся в своем творчестве и организаторской работе порой совместить несовместимое.
В прошлом один из руководителей РАППа, он был исполнительным, но не бездумным проводником партийной воли, знал сомнения, немало страдал от невозможности порой отстоять свою точку зрения, защитить писателей от произвола властей. Несмотря на близость А. Фадеева к высшему партийному руководству, он не только не был защищен от давления на свое творчество, понимание литературного процесса, но, наоборот, находясь в положении «первоученика», «образца», «примера» для других, пытался опять-таки искренне выполнять навязанную ему роль.
Противоречивость, драматизм положения А. Фадеева как художника и одного из руководителей, организаторов литературного процесса послевоенных лет может быть понята лишь как производное от противоречивости самой жизни того периода, положения литературы в обществе. Этим в значительной мере объясняется и творческий кризис А. Фадеева, который он тяжело переживал, его болезнь, позже самоубийство, письмо в ЦК КПСС.
Авторитетную группу в Союзе писателей составляли такие писатели старшего поколения, как М. Шолохов, Л. Леонов, К. Федин, Ф. Гладков, К. Паустовский, В. Катаев, М. Шагинян и другие. Каждый из них занимал свою самостоятельную нишу, позицию в литературе, с разной мерой активности взаимодействуя с властью, политическими реалиями того времени. Мало кто мог позволить себе демонстративное неприятие системы либо самоотстранение от проводимой политики, позицию пассивного сопротивления, самозаточения в башне из слоновой кости – это, как правило, не проходило незамеченным и грубо пресекалось.
Поэтому о «небожительстве», «неприкасаемости» даже всемирно известных мэтров литературы речь не идет, но определенной долей независимости и авторитета в литературной среде они все же обладали. Впрочем, это ни в коей мере не означало «мира под оливами», благостности – столкновения между писателями, довольно резкие, непримиримые, были не редкостью. Как правило, за этими столкновениями стояли принципиальные разногласия во взглядах на творчество, место и роль писателя, а порой и субъективные, а то и откровенно групповые пристрастия…
Активную, наступательную позицию в идеологической и литературной борьбе, в осуществлении политики партии в области литературы и искусства занимали Б. Горбатов, А. Софронов, А. Сурков, Н. Грибачев, М. Бубеннов, В. Ермилов, ряд других писателей. Прежде всего, их нападкам подвергались те, кто были «людьми из постановления» 1946 года – А. Ахматова, М. Зощенко, а также А. Платонов, чей рассказ в известной статье В. Ермилова был назван «клеветническим», некоторые другие идеологически «невыдержанные» писатели. Далее постоянными объектами их критики стали те, кто обвинялся в космополитизме (А. Борщаговский, А. Гурвич, М. Лифшиц, позже Э. Казакевич, В. Гроссман и др.). Впрочем, нельзя сказать, что критикуемые были лишь страдательной стороной – они активно защищались и нападали, и порой небезуспешно, особенно если не забывать, что многие из них пользовались доверием властей, высшего партийного руководства; к их числу могут быть отнесены, например, И. Эренбург, К. Симонов, другие.
Нет сомнений, например, в искренности И. Эренбурга, когда он писал о Сталине:
«Мне хочется от всего сердца поблагодарить человека, который помог мне, как всем нам, написать многое из того, что мною написано, и который поможет написать то, о чем я мечтаю. Этот человек был со мною и на фронте, и на шумных митингах, посвященных защите мира, и в тишине ночной комнаты, когда я сижу перед листом бумаги…».
Впрочем, любовь была взаимной: Сталин защищал Эренбурга от критики его творчества со стороны товарищей по литературе, в том числе от А. Фадеева, «недооценившего» его очередной роман, выдвигавшийся на Сталинскую премию.
И позже, когда Эренбург выпустил свой роман «Девятый вал», который он сам считал своей неудачей, в печати же по установившейся традиции появились одни похвальные рецензии: «Книга, борющаяся за мир», «Роман, разоблачающий поджигателей войны», «Лучший роман И. Эренбурга» и так далее.
После смерти Сталина Эренбург объяснял свою любовь к Сталину незнанием:
«Как миллионы моих соотечественников, я очень долго думал, что Сталина обманывают, что он не знает, как живет народ, что его запугивают мнимыми заговорами».
Надо признать, что И. Эренбург во многом благополучно миновал многие мины, которые были расставлены на поле борьбы с космополитизмом и на других полях идеологических сражений того времени. Позже, в известной книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург с негодованием отвергал грубый упрек, который высказывали ему: «Выжил? Значит, предатель».
Действительно, упрекать его в прямом предательстве своих коллег по литературе нет никаких оснований; однако и попытка задним числом представить его как чуть ли не яростным борцом против Сталина и сталинизма, тоже иначе, чем натяжкой, не назовешь. Уже в наше время в попытке утвердить «новый взгляд» на творчество И. Эренбурга, литературовед и критик Б. Сарнов в предисловии к книге «Люди, годы, жизнь» пишет, что автор мемуаров «в первые военные дни волею обстоятельств» (?) стал «чуть ли не единственным идеологом страны, вступившей в смертельную схватку с фашизмом» (см. «Люди, годы, жизнь.» М..1990, с.6.). Что за загадочные «обстоятельств» и почему «идеологом», да к тому же «чуть ли не единственным»,– тайна сия велика есть…
Продолжение следует
Статья "Перед "оттепелью" здесь
Tags: ЛитературоведениеProject: MolokoAuthor: Саватеев В.
Книга "Мы всё ещё русские" здесь