Звонит телефон. Антанас косится на жену — наверняка ей звонят. Будет теперь болтать целый час, думает. Так клещами из нее слова не вытянешь, целыми днями в молчанку играет, а когда с подругами — тра-та-та!..
Антанас берет трубку, держит в руке, ждет, чтоб жена подошла, ведь точно... она и сама знает, что ей звонят, зачем эта игра...
— Алло!
— Будь здоров, Антанас.
Мужской голос, такой сиплый, что Антанас Петрушонис поначалу не может разобрать слова.
— Алло! — повторяет он.
— Не узнаешь, Антанас? — рокочет, будто эхо далекого грома.
— Ах... Дядя Симанас!.. Телефон чего-то... Теперь уже слышу.
— Не звонишь мне, вот я...
— Может, беда какая?
— Разве только, когда беда приспичит, можно звонить?
— Ну зачем вы так, дядя?
— Хорошо, что начальником не заделался, а то бы к тебе и подступиться не мог.
— Вы, дядя, всегда рубите сплеча.
— Ничего, ничего, перед сном массаж полезен. Что нового?
— Говорят, гаражи сносят на Каменной улице.
— С чего это вдруг?
— Дома строить будут.
— Вот и хорошо, сынок! Если дома строят, хорошо — людям будет где жить.
— Хорошо вам говорить, дядя! Если б там ваш гараж стоял, иначе бы запели.
— Мой дом стоял, и тоже снесли. Вся Садовая улица была этими домишками загажена. Как умели, так и строили тогда. А теперь посмотри, какие дворцы!
— Ах, дядя Симанас... — с досадой протягивает Антанас. Просто зло берет! Нашел с чем сравнивать. И ведь свой человек, родной дядя...
— Ах, сынок Антанас... — смеется дядя Симанас.
Наверняка старик аж рот скривил, думает Антанас, как клоун в цирке, тьфу!
— Сердишься?
— Нет.
— Так чего молчишь? Откуда знаешь, что снесут?
— Говорят. Казюне пришла, ей заведующая сказала...
— Сказала да передала. Не будь бабой, Антанас. Когда с месяц назад я кое-что сказал, такой ветер поднялся, что думал, окна в цеху вышибет.
— Что же вы сказали, дядя Симанас?
— Разве тебе не хвастался? Сказал, что дальше так работать нельзя, косыми руками. Смотрел, оглядывался, но сколько мы можем друг друга надувать-то? Нет, говорю, в послевоенные годы потрудней было, но вывезли, хозяйство подняли, а тут теперь, значит, дурака валяем с благословения ученых мужей?! Почему рекламации приходят? Одна за другой!.. Наши машины ведь и за границу идут. Что там подумают? Литва — край косоруких?
— Дядя Симанас...
— Не перебивай, сынок. Меня там на собрании тоже пробовали прервать, а я выложил все как есть. Рассердились не рассердились, чихал я. Правда — она вроде кнута. За премиями гоняемся да за знаменами, а сколько брака выпускаем за ворота! А по эту сторону ворот не видим, значит?
— Давно не слышал, чтоб вы так говорили, дядя Симанас, — Антанас Петрушонис весело перекладывает трубку к другому уху, прислоняется спиной к косяку двери, как бы готовясь к долгому разговору с этим неуемным стариком. — Вы настоящий старый солдат, дядя Симанас.
— Ты не смотри, что я на фронте не был. Я тут воевал, и порох у меня еще сухой. Начальство признало: замечания Симанаса Петрушониса придется, мол, изучить. То, что я, можно сказать, безграмотный, разглядел, теперь они, ученые головы, изучать будут! Дураками прикинулись. Не видели, мол, не знали...
Симанас неожиданно замолкает, будто устав говорить, переводит дух.
— Ну вот и рассказал тебе старую новость. Ты-то не звонишь.
— Да все так — то тут, то там...
— Видать, такое время, что и старая пословица шиворот-навыворот: гора с горой сходится, только не человек с человеком. Послушай, Антанас, какой-то парень заходил, спрашивал твой адрес. Мой ему в отделе кадров дали. Коротко стриженный, с бачками...
— Может ли быть...
— Ты знаешь его?
Антанас растерян.
— У проходной видел.
— Я у него спросил, зачем ты ему. По личному делу, говорит. Не догадываешься?
— Да откуда...
— Может, с Викторасом вместе служил? Не догадался выпытать.
— Может, оно и так, — Антанас, как утопающий, хватается за соломинку.
— Что-то мне не по себе, сынок. Проведал бы тебя как-нибудь вечерком, да после работы едва ноги волочу.
— Нездоровится?
Симанас, кажется, не расслышал, потому что торопливо говорит:
— Спокойной ночи!
Антанас медленно кладет трубку на белый аппарат и стоит у двери, думая о дяде Симанасе и его словах, прямых, странных и трудно понятных.
На экране телевизора скачут кадры кинофильма — широкое поле, залитое весенним паводком, прямо по лужам катятся тракторы, оглушительно лязгают гусеницы...
— Казюне!
Халат на груди распахнулся, колышутся туго натянутые кружева рубашки, кажется, вот-вот лопнут, если Казюне вздохнет поглубже; голова свесилась на плечо, губы приоткрылись...
— Спишь, Казюне?
— Это я-то? — Она поднимает голову и устремляет осоловевший взгляд на экран.
— Выключу, хватит.
— Нет, нет, я смотрю.
Когда бы ни вернулась Казюне с работы, рано или поздно, первый ее шаг — к телевизору: пускай говорит да показывает, ведь надо знать, что творится на белом свете. Да и вообще... Теперь такая цивилизация, что дикарем на людях не покажешься.
— Смотри, не жалко, но раз спишь...
— Это кто тут спит! Если один глаз закрыла, то думаешь, не вижу... Девчонке спать пора, а то пока еще эта притащится...
— Папочка, почитай.
— Завтра, Рената, завтра почитаю, — торопливо обещает Антанас Петрушонис. — Завтра... А теперь — в страну снов, в дремучее царство.
Не впервой ему укладывать внучку. И спрашивать не надо — где, что да как. Девочка так привыкла к этому, что не раз уже говорила маме — я буду у папочки спать. Дейманте сердится на нее. А за что сердиться, за что ругать малышку-то?..
Укладывает в своей кровати, закрывает одеялом, сам садится на край, шершавой ладонью трогает лобик девочки — не горячий ли. Здоровая девочка, давно не болела, но много ли надо в садике: один захворал и тут же другие заразились.
— Набегалась за день, устали твои ножки и глазки притомились... —говорит, наклонясь над ней, шепотом и вдруг ловит себя на том, что улетел мыслью далеко, на Север... Там теперь буран, и сын его Викторас топчется на вышке, потирая закоченевшие руки, и посматривает на безмолвные бараки.