В литературе есть нечто от магии, нечто от фокусничества, а что-то от мошенничества. Последнего в рассматриваемых книгах нет, а вот насчет первого и второго следует разобраться.
Ассистент автора
Пэтчетт Э. Прощальный фокус/ Пер. с англ. Е. Осеневой. - М.: Синдбад, 2019. - 448 с.
У Энн Пэтчетт есть все задатки отличного писателя. У нее все в порядке со стилем. Она очень наблюдательна. Она – мастер дизайна, мастер литературного фокуса. Но в ее книгах нет магии, нет чего-то такого, что перевело бы их из категории «почти настоящее» в категорию «подлинное». В этом, можно сказать, раннем романе, она - Энн Вторая, ассистентка-писательница, второй состав, дублер Энн Первой, Энн Тайлер. Все здесь, как у героини: теоретически Пэтчетт подкована, но, что-то мешает войти в полную силу, стать главной на сцене.
Данный роман, если опустить ряд моментов, о которых чуть позже, совершенно тайлеровский по духу. Сабина в 41 год остается вдовой, не имеет ни ребенка, ни котенка, а только дружелюбных родителей и кролика Кроля, доброта которого не имеет границ, по заверениям его отца. Почти гламурная лос-анджелесская жизнь оказывается в одночасье пустой и встает классический вопрос «что делать?». Слава Богу, находится неведомое дотоле семейство родственников в Небраске и подлинная полнота жизни (и в том числе «Уолмарт») неожиданно открывается Сабине там, в глубинке, среди настоящих людей, а не фокусников и продюсеров.
Сюжет старый, традиционный и ходовой. Таких книг сколько не прочти, все не надоест. Потому что здесь запечатлено главное, о чем тоскует любой человек – простые родные люди, способные спасти тебя от одиночества. Они не идеальны, но в этом-то вся и прелесть. На их фоне собственное несовершенство в чем-то оказывается простительным. Ты понимаешь, что ты человек, а жизнь идет, ну, как идет – взлеты и падения, ошибки и новые открытия. В 41 год жизнь только начинается. И так необычно почувствовать себя главным на сцене, а не ассистентом по жизни (издательство совершенно напрасно выбросило слово «ассистентка» из заглавия, вообще заменило его на расходящееся с содержанием романа).
Но, в целом, без этой ложки дегтя, симпатично же получается.
Однако Пэтчетт отчего-то понадобилось изгадить чистоту линий стандартного добротного романа про семью и кризис среднего возраста повесточной тематикой. Несмотря на то, что перед нами книга аж 1997 года образца, в ней читатель обнаруживает все то же, что и в любом нынешнем романе (СПИД, гомосексуализм и порушенные консервативными убеждениями семейные связи). Да, тематическая засуха в американской литературе, похоже, затянулась. Самое главное, что содержательно во вбросе всех этих тем нет совершенно никакой необходимости. Только гипотетическое повышение продаж среди тех, кто, понятное дело, живет не в Небраске. С семьей можно порвать на долгие годы не только по поводу сексуальных пристрастий. Понимая это, Пэтчетт по ходу добавила еще один более основательный аргумент. Но к чему придумывать столько аргументов, когда хватит и одного?
Вот эти недочеты, желание подстраховаться, подстелить соломки везде, где только можно, быть смелой до осторожности и тянет книгу вниз. Литература тоже своего рода фокусничество, а тут карты валятся из рукава и уши кролика видны из цилиндра задолго до того, как его надо доставать. Ну куда может податься бездетная женщина в 41 год, прожившая полжизни бок о бок с человеком, предпочитавшим держать к себе мужчин ближе, чем женщин. Ответ слишком очевиден. С кем поведешься от того и наберешься.
Легенда
Ондатже М. Военный свет/ Пер. с англ. В. Голышева, О. Качановой. - М.: Эксмо, 2019. - 288 с.
Формально – роман взросления (правда герой не может разобраться как и что взрослело), по внешнему виду – почти шпионский, по содержанию – книга про реконструкцию прошлого (что это было?).
Последнее обычно связано с работой памяти. За это и ухватились наши официальные рецензенты.
Но вот вопрос: можно ли назвать книгу – романом о памяти, если в ней рассказывается и то, что герой не может помнить? Конечно, на то нам и дано воображение, чтоб соединять разрозненное в целое. Но мысль о том, что мы придумываем себя настолько общее место, она столь мало прибавляет к нашим представлениям, что об этом можно вовсе не упоминать.
Ладно, пусть будет тогда роман об истории. История ведь не тождественна памяти. Последнее подразумевает субъективный опыт, первая – отстраненную картину нарисованную по отдельным сторонним сведениям не вовлеченным в события, наблюдателем. Если плотно держаться за тезис «книжка про память», то выйдет, что тут у нас текст о том, как состыкуется между собой память и история, субъективное и объективное
Но роман все же не только о том, как произведен данный синтез путем механического суммирования первой и второй частей. Нет, он о проклятии отцов и матерей и о том, чем оно оборачивается для их потомков. Он о жертвах невидимого фронта (мы-то знаем, в основном, победителей), «павших бойцах», продолжающих свое существование. Их здесь двое в фокусе (мать и сын) плюс дочка-сестра несколько на втором плане. Мы почти никогда не задумываемся о том, как могут сочетаться в одном человеке мать и убийца. А между тем, разговор об этом, и соответствующий намек о разных сторонах человека, которые не разглядишь, в книге имеется. Собственно это – «моя мать-убийца» и остается за пределами сознания 28-летнего Натаниела, пытающего хоть как-то свести концы с концами в своем прошлом. Это бессознательное, вытесненное романа, выброшенное вместе с сестрой Рэчел из картины мира героя.
Аргумент в пользу того, что груз прошлого перевешивает чисто теоретическую трактовку «роман про что такое прошлое?» - уже в самом названии книги. Все-таки заглавие у него «Военный свет», а не «Памяти памяти». Есть ли у мальчика прошлое или нет, мы поговорим позже, а здесь никуда не денешься – очевидное, ясное как божий день повествование об «эхе прошедшей войны».
Натаниел ведь почему собирает прошлое по крупицам? Потому что вчера была война.
Но как мне представляется, здесь есть своего рода трансляция заблуждений. В реальности такой потребности почти ни у кого не возникает. Аргумент можно привести чисто теоретический. Сколь бы не мозаично все у нас оседало в памяти, прошлое, как и смерть, всегда мои. Как ни странно, потому что не я один строю свою историю. Я ее лишь подправляю. История – слагаемое многих уникальных факторов и компонентов. Пусть что-то в моей памяти может быть неясно, но это очевидная, то есть чисто техническая неясность. Она как целое врастает в меня. Отсутствие общей картины прошлого (которую можно, конечно, и демонтировать), пусть даже она неверна, признак больших проблем с головой.
А она у героя, или автора (здесь виновник на выбор) имеется.
От теории легко перейти к практике. Что происходило с Натаниелом и Рэчел в военные годы? Мы почти ничего не знаем о немалолетнем детстве обоих. Белое пятно. Как будто они андроиды и их с сестрой включили в сеть только в 1945 году, когда родители решили на годик скататься пожить-освоиться в Сингапур.
То, что делает Ондатже в своем романе смотрится слишком литературно. Тень и притворство, пронизывающие книгу идут от него, от автора, как лучи от солнечного светила.
Согласен, даже искусственный этот вид смотрится хорошо («Ложь может показаться правдой, если я буду хорошо рассказывать», тонко замечает по данному поводу в «Битне, под небом Сеула» Леклезио). Но взыскательный читатель не сможет не заметить, что слишком уж густо намешано в «Военном свете» с фрагментарностью и туманом войны, что это искусственно нагнано и спрессованно.
Подобный перевес авторской головы, диктаторского своеволия и позволяет заметить, что среди группы прошлогодних романов, посвященных «шпионскому наследию» (Аткинсон, Ле Карре, Мариас) творение канадца выглядит наименее убедительно. Там есть не только стиль, но и не теряющиеся в тумане идеи.
Сказки последующих ночей
Леклезио Ж.-М. Г. Битна, под небом Сеула/ Пер. с фр. С. Васильевой. - М.: Эксмо, 2019. - 192 с.
Старый писатель? О чем он может писать? С каждым днем жизнь от него все дальше и дальше. Что ему остается? Смерть и литература.
«Битна, под небом Сеула» не отличается роскошной фабулой. Чистейший образец того, что я называю «блеклой прозой», где стиль уходит в намеренное создание почти акварельного фона, а содержание намеренно не блещет яркостью.
Вот Битна, ей 18-19, она студентка. Почти как некогда Шмуэль в «Иуде» Оза нанята для совершенно дикого дела, услаждения хозяйского слуха, в данном случае не для бесед, а для рассказывания историй.
Истории – главное в этой книге. Хотя содержание их на первый взгляд не так важно и оригинально. Они имеют значение не только в качестве рассказа о чем-то. Впринципе, все как и везде, травма, потеря, история взросления и преследования. Истории Битны важны как таковые, не только содержательно, но как рассказ, как литература.
Не столько повесть о двух персонажах - Битне и Саломее, сколько роман о литературе. И в этой плоскости книга заставляет задуматься о многом. Наверное, перед нами тот вид искусства, в котором немногословность (роман-то коротенький) порождает мысль.
Современная литература началась с Шахерезады. Ею она и закончится?
Мы воспринимаем завязку «Тысячи и одной ночи» в плоскости плотской любви, верности и неверности. Но что если речь идет, в том числе, о литературе? Что если поглядеть на нее с этой точки зрения. Что такое «Тысяча и одна ночь» как не триумф большого формата над малым? Что если речь шла не о женщинах, против которых так озлобился шах Шахрияр, а о коротеньких историях. Шах Шахрияр в таком прочтении был самым жестким критиком. Самым настойчивым, самым влиятельным. В его страстности воплотилось стремление к вечному, длящемуся, ко всему тому, что дал читателю роман, а не к мимолетности и непостоянству малого жанра. В романе литература не только стремится объять бытие, но и обрести постоянство и бессмертие, цельность, логичность и, как ни странно, завершенность. Жажда историй – стремление к всемогуществу (знание и познание) и бессмертию. Читая, переживать процесс реинкарнации, стать всеведующим и всемогущим как бог.
В «Битне» заключен своеобразный краткий очерк литературы – современности и традиции. Здесь есть почти все. И невольное указание на возврат литературы к аудиоформату (слушать, а не шуршать страницами), к персональности, интимности общения, к тому чего лишил историю печатный станок. Есть нынешняя ситуация во всей ее неприглядной красе: женщина пишет – женщина читает.
Здесь показана изнанка литературы, писательства. Разрушается представление о творце-небожителе. Истории Битны возникают ниоткуда, они сшиваются на скорую руку из того, что попадает в поле зрения ради самой очевидной причины – денег. Но такова сила историй, что они в итоге захватывают не только слушателя, но и самого создателя. Здесь изображена пусть и мимоходом схематично механика сборки литературного произведения из жизненного материала, показан момент и характер трансформации последнего в образ в вымысел чистой воды. Продемонстрировано, как воздействует на действительность воображаемое, и как оно в преображенном виде возвращается в реальность и становится ее частью. Человек, проживший вымышленную историю воспринимает мир сквозь ее призму. Это относится к слушателю и читателю, это справедливо и для создателя историй. Читатель становится персонажем автора.
Но способна ли литература победить смерть? В «Тысяче и одной ночи» ответ был положительным, хотя без мистики и метафизики. Литература отводит и смерть, и болезнь (одержимость).
Теперь все изменилось. Мы живем в эпоху смерти читателя. Литература одна и … свободна?
С последним вряд ли можно согласиться. Но надежда на новую встречу автора и читателя под небом все же остается. «Жизнь только начинается».
Прочитав Леклезио, понимаешь, насколько прямолинейно и шаблонно подходит к той же теме взаимоотношений автора и читателя, литературы и реальности недавний лауреат американской Национальной книжной премии. В отличие от Чой Леклезио остается на территории литературы, не разменивая ее на плоский набор тем с первой полосы газеты, на технологию словесности, в которой автор предлагает читателю заняться литературным моделизмом, собрать вместе текст как конструктор «Лего». Вероятно, поэтому роман Леклезио остается книгой далеко не для всех. Не столько потому что она сложно устроена, напротив потому что она проста, потому что в ее основе лежит наиболее глубокая литературная традиция. Это история, цель которой пробудить к жизни новую историю.
Сергей Морозов