Глава восьмая. Тяжелый разговор
Часть третья
Смущённый, растерянный, взглянул на неё уже виновато, а заметив, как еле сдерживает она смех, смутился ещё больше: руки заволновались, ища место, — то пиджак одёргивали, то к вороту рубахи тянулись, наконец, стали шарить по карманам.
Кивнула.
— А вы — мой отец? — тихо спросила навстречу, странно гордясь тем, что он ей уже нравится, что уже любит его...
Жгучей тяжести мука в один миг напрягла его лицо, порозовела в глазах под навернувшейся влагой, — он опустил их, опустил и голову и как-то по-детски кивнул, будто виноватый и грешный в том, что волей нелепой судьбы он и есть тот, кем она только что, как наградила, назвала его. Губы его дрогнули:
— Да уж... Отец, наверное, ежели ты... по отчеству — Александровна, а оба мы — Красильниковы...
Страдая его смятением, поспешила успокоить, заговорила торопливо и мягко:
— Да не волнуйтесь вы... Так и есть: я Красильникова Дарья Александровна... Давайте сядем.
Они уселись рядышком. Секунду-другую передохнули от события встречи и болезненного напряжения.
— Я тут... — засуетился он с сумками. — Я тут гостинцев тебе привёз... Вот... Я щас... Щас я... Тут тебе и мёд, и сальце с прослоечкой, и капусточка квашеная, и пирог домашний, и пряники самодельные... — При этом он заметно сглатывал слюну, как делают это давно голодные. — А это вот... колбаска домашняя... Кабанчика на днях соседям запорол... Окорочок... А это вот — гусь запечённый! Ты ешь. Прямо тут и ешь, всё пробуй. — И весь вид его, уже озабоченный и взбудораженный, говорил теперь о том, что он приехал спасать её от голодной смерти. Словно угадав её мысли, усмехнулся грустно и лукаво: — Хочь, небось, и кормят вас тут хорошо, а всё ж харча такого вряд ли видела... Ешь, а я покурю покуда.
— Сами-то, наверное, тоже голодные? — спросила участливо, ещё раз замечая, как сглатывает он слюну.
Вздохнул. Признался простодушно:
— Так с пяти утра не жравши...
— Так давайте вместе!.. — улыбнулась она приветливо. — Одна есть не стану. Вот ещё и... Ванечку позвать бы надо. Мы с ним всю жизнь вместе!..
Он глянул на неё с интересом и ласково, и весь облик его, будто грубо рубленный зубилом передряг, стал мягче, глаза улыбнулись, лицо просветлело:
— Ну, разве шо, заради тебя ... поем с тобой... — И сразу же, вроде каясь в собственной глухой, бездонной тоске, с решимостью и болью трудно вымолвил заготовленный ещё из дому» видимо» вопрос:
— А можно... я тебя... дочкой называть буду?
Задумалась ненадолго над странностью вопроса и, не помышляя даже о юридической стороне его» с присущей ей рассудительностью и чувственностью рассудила:
— А почему же нельзя, если вы и есть... отец мой?!..
И заметив, как ожили глаза его теплом непонятной, вымученной надежды, как дрогнули, лежавшие на коленях, пальцы рук его, положила на них свои ладони:
— И не надо больше усложнять этот день... Хорошо? Вот встретились мы — и слава Богу!
Тут упал он лицом в ладони свои, зарылся им» лицом, в огрубевших, похожих на грубо кованные вилы, пальцах, забился там в коротком, сухом, почти бесслёзном рыдании, застонал длинно и страшно, подрубленный милостью прощения:
— Ну шо ж я за тварь такая! Хуже падали я придорожной! Да як же смог я!.. Як же смог отказаться от дитя свого?! От тебя... Валки — и те детёныша не бросают!.. А я!.. А я!.. Та меня ж переступить — и то побрезговать надо б!.. Ехал к тебе — думал, погонишь меня, як крысу шелудивую! А ты вот... добротой греешь... Токо нету мне прощения, Даша, дочка!! — Он выпрямился, убирая руки от лица и, глядя куда-то мимо неё загнанным, обречённым водном, добавил: — Мне прощения нету и не должно буть!.. А всё ж прости — важно мне, шо хочь услышала это... А то ведь мать твоя покойная во снах покою мне не даёть — сколько лет уж гонит к тебе за прощением!.. Я ж скоко раз уже под заборами да в канавах подыхал... Самогон, бывало, вёдрами жрал, шоб сгореть в будуне! Да не гробит меня водка, зараза, покудава! Иной раз на морозе в канаве очухаюсь — ну хочь бы шо мне!.. Хочь бы сопля потекла!.. А на трезвую башку засну? — опять мать твоя во сне!.. Жизнь мою корит... Тебя найти гонит... И решил я: найду тебя, покаюсь, а потом и... Не век же нутру лужёным быть — сгорит однажды... Себя не жалко, раз на роду написано пропащим быть...
Он стащил с себя галстук, зло сунул, не привыкший носить его, в карман и расстегнул ещё пару пуговиц на рубахе, показавшей весёлую, от давней дружбы с хозяином, тельняшку.
— Ну, зачем же так?.. — опять положила она ладони на его руки. — А вот я думаю, что теперь всё у нас будет хорошо...
Нежность и желание добра этому заблудшему, несчастному человеку — отцу её, заставили войти взглядом в глаза его. Тут же она повернула вверх его ладони, густо испещрённые бороздами физических трудов, где над «линией жизни» корячились, сучками выпершие, бугры мозолей.
— Ну, вот смотрите, — заглядывая ему в глаза своим желанием и своим даром, заговорила тихо и осторожно, — тут и на руке написано, что всё хорошо у нас с вами будет...
━━━━━━━━━━━━━━ ⊙ ━━━━━━━━━━━━━━