11 историй о том, почему взрослым детям так трудно принять и простить своих матерей
Здесь нет придуманных историй. За каждой исповедью стоит реальная, живая боль. Боль от материнской нелюбви.
В нашей культуре мать – это святое. Нельзя к ней чувствовать злость, обиду, иссушающую ненависть. Нельзя быть равнодушным. Только любовь и вечная благодарность. Несмотря на то, что многие проходят в своем детстве через ад абьюза, унижения и нелюбви.
Мы предоставили слово таким детям, которые давно уже выросли, но все еще несут в себе эту боль. Потому что у каждого из них есть потребность высказаться и быть услышанными. Эти истории мы показали саратовским психологам и спросили у них – как быть, если детские травмы не отпускают до сих пор? Это был трудный текст и для героев, и для авторов. Имена героев изменены по их просьбе.
«Все абьюзеры были милосерднее моей мамы»
Валерия, 47 лет:
Не считаю детство счастливой порой. В моем детстве были одиночество, страх, отчаянье, физическое, эмоциональное и сексуальное насилие.
Мои родители развелись, когда мне было три года. Отец пил и бил маму. Сначала приходил к нам, просил прощения, а потом исчез. Вспоминать об отце можно было только в контексте, что он «сдох под забором». Я тайно разглядывала его фотографии и радовалась, что похожа на него. И еще в одиночестве плакала, приговаривая: «Если бы папа был рядом, он бы спас меня от мамы».
Маму я очень любила. Не помню, чтобы она играла со мной в какие-то игры или читала книжки. Но моей любви это не мешало. Маме всегда было важно мнение окружения. Не дай бог кто подумает, что у нее, матери-одиночки, не удалась дочь. И поэтому она, отличная хозяйка, душа компании, спешащая всем на помощь, била меня за малейшие провинности, за опоздания домой на пять минут, за плохое поведение, за четверки, за всю свою неудавшуюся женскую долю.
Я, по мнению мамы, всегда должна была быть первой, лучшей. Я и была – умница, отличница, активистка, избитый породистый щенок с грамотами и медалями, которым можно гордиться перед друзьями и родственниками.
Но больше всего я боялась не физической боли. Я боялась перепадов маминого настроения – криков («не смей так разговаривать со мной, я твоя мать!», «не позорь меня»), унижения («ты такая же слабовольная, как твой отец, сдохнешь под забором, как и он», «ты еще не человек, ты получеловек»), агрессии («считай, что у тебя больше нет матери»), оскорблений («я посвятила тебе всю жизнь, я из-за тебя не выхожу замуж, а ты свинья неблагодарная»), игнорирования меня (когда она делала вид, что меня не существует, и не разговаривала со мной).
Мама сливала в меня все свои аффекты: злость, обиды, страхи, боль. Я привыкла улавливать малейшие колебания ее настроения. Как будто от меня зависел ее душевный комфорт. Как будто именно я должна была спасать ее изо дня в день. Я же не имела права злиться, обижаться, должна была быть сильной. Я не плакала даже у стоматолога, когда никакими наркозами и не пахло. Я все время чувствовала любовь к маме, страх, вину и эту мучительную, тягучую, скручивающую боль в солнечном сплетении. И часто думала: «Лучше б меня не было».
Конечно, она целовала, обнимала, тормошила меня, когда ей этого хотелось. Больше всего я любила болеть. Тогда мама становилась тихой, заботливой. До сих пор помню прикосновение ее губ к моему лбу, когда она хотела понять, не поднялась ли у меня температура.
Когда мне было 12 лет, ко мне в постель залез ее тогдашний мужчина и засунул мне руку под майку. Мне было больно (грудь только начала расти) и очень противно. Я рассказала об этом маме. Она так кричала, что я вру, что в тот момент я будто оглохла.
Я чувствовала панику, отчаянье, дереализацию, комната плыла у меня перед глазами. Но я привыкла, что «мать святая, мать всегда права». Ах да, еще всегда был прав учитель.
В 14 лет меня затащила в постель учительница русского языка и литературы. Я тогда даже не знала слова «секс» и понятия не имела, что бывают гомосексуальные отношения. Когда в самый первый раз учительница застонала от удовольствия, я спросила: «Вам плохо?» То, что это был сексуальный абьюз, я поняла спустя много лет. Учительница объясняла, что это любовь. Мне так хотелось тепла, близости, поддержки, что я в это поверила. Поверила в то, что у меня такой вот странный первый сексуальный опыт. Меня не очень интересовало, что делают с моим телом. Я будто раскололась и наблюдала со стороны за тем, что происходит в постели. Это длилось два года. Не было ни одного человека, с кем бы я могла поделиться происходящим. Словно я находилась в вакууме, в безвоздушном пространстве. До сих пор рада, что не рассказала тогда об этом маме. Она бы меня растоптала, уничтожила.
В 18 лет до меня домогался еще один мамин мужчина. Когда я поздно возвращалась домой, задвигал за мораль и орал, что «если бы я была его дочь, он бы меня за косы – и об стену». От такого лицемерия я взбесилась и рассказала матери о его домогательствах. Конечно, она не поверила. Снова крики, скандалы. Тогда я ушла из дома на какое-то время.
А в 19 меня изнасиловали. Групповое изнасилование. Их было трое. Я сопротивлялась, дралась. Мне разбили лицо. Когда я доползла до дома и разрыдалась, мать сказала мне, ревущей, что я и виновата, что «не надо *** [распутничать]» и потребовала: «Не ори! Отчим услышит». Больше мы об этом не разговаривали. Но эти слова травмировали меня больше, чем само изнасилование. Я, конечно, понимаю, что у наших родителей было трудное детство, отсутствие психологической помощи, их никто не учил справляться со своими эмоциями и тем более эмоциями детей. Но не думаю, что нужны какие-то особенные знания или сверхчувствительное сердце для того, чтобы обнять и пожалеть изнасилованную дочь.
Однажды, когда я была уже взрослой, мама меня прокляла. Так и сказала: «Проклинаю тебя». Не то чтобы я была верующей, но от этих слов мне стало страшно.
Как я справлялась? Всеми способами, которые заглушали боль: алкоголь, секс, творчество (стихи), селфхарм, попытки суицида, антидепрессанты, поиски своего психотерапевта. Я будто прошла через войну и зачем-то выжила. Нелегко осознавать, что твой первый и самый жестокий насильник – мать. Все другие абьюзеры были милосерднее.
Я замуровала свое прошлое от себя и старалась никогда-никогда о нем не вспоминать. Я внешне открытый, легкий, вполне успешный человек, любящий шутить и много смеяться. И еще я сильная. Могу выстоять там, где другие слягут. И помочь этим другим. Только вина всю жизнь придавливала. Иногда ненависть к себе. И флешбэки.
Впервые я рассказала обо всем на психотерапии, когда нашла все-таки своего терапевта. Разверзся ад. Это была невыносимая многомесячная боль. Я вся была боль. Но я впервые узнала, что такое безусловные принятие, сострадание, любовь и доверие. А еще поняла, что на мать можно злиться, что со мной нельзя было так обращаться. Что ад, через который я прошла, ни хрена не норма. Это было открытием, откровением. Оказалось, во мне много ярости по отношению к матери.
Мы работаем на терапии и с этой яростью, и с тем, чтобы я приняла свое прошлое и себя. В моем случае это, видимо, долгий путь. Но я буквально затоплена благодарностью к терапевту. Я чувствую ценность своих мыслей, чувств, переживаний. Осознаю, что имею на них право. Что, оказывается, не обязательно опираться только на себя, что можно просить и получать помощь. И чувствую постоянную поддержку терапевта.
С мамой мы видимся один-два раза в год. Как-то я попыталась напомнить ей об одном эпизоде моей истории. Она позвонила моим сыну и мужу и сказала, что я все вру.
Почему дети винят себя за насилие со стороны родителей?
Одной из самых острых для проживания является травма привязанности и развития, полученная в детстве, заключающаяся в разрыве безопасного контакта с фигурой значимого взрослого, осуществляющего заботу и защиту. Последствия таких травм затрагивают самые базисные, витальные механизмы формирования психического здоровья человека.
Привязанность обеспечивает выживание уязвимого человеческого детеныша за счет безусловного следования за фигурой родителя, процесс перенятия ребенком модели восприятия себя и мира, паттернов поведения и взаимодействия с окружением.
В ребенке буквально заложена изначальная потребность любить и оправдывать во всем своего значимого взрослого из-за страха быть покинутым (тождественно страху смерти).