Умер старик, от которого мало кто в этой жизни слышал доброе слово. Незадолго до печального события, уступая желанию старшего брата, не прекращавшего с ним "каноническое" общение, отправился я на знакомую мне с юношеских лет квартиру его последней, по паспорту, жены, чтобы успеть застать родителя "на смертном одре". Проститься, как все понимали. Но что я мог сказать ему? Что не приезжал и не звонил последние десяток-полтора лет потому, что от всей души не хотел ни видеть, ни слышать его? От меня не ждали такой откровенности. Да я бы и не посмел. Нужен был лишь формальный визит, во время которого мы обменялись бы последним "прости".
И по дороге я придумал, о чем бы нам с ним поговорить. Я как раз проезжал мимо того места, где когда-то росла большая береза, под которой они любили останавливаться, прежде чем въехать в деревню, -- он и его лучший "гаражный" друг (а по сути дела, просто лучший), чья вдова потом возьмёт на себя нелёгкий крест терпеть моего невозможного папашу -- и его измены -- до конца дней его... В общем, не было больше березы, давно не было друга и скоро должен был исчезнуть он сам. Я хотел сказать ему, что если кто и будет помнить о той забавной традиции -- выпивать сто грамм перед появлением на публике и потом снова садиться за руль, -- то это как раз я. Хотя бы для этого нам стоило с ним встретиться. Но я не успел. Он уже ничего не понимал, лишь мычал и испускал какие-то нечленораздельные ругательства. Последнее, что явственно я от него услышал, было: "Иди на ...".
Ну, что же, так я и думал. Ничего с годами не изменилось. Пусть говорят, что перед смертью человек будто бы добреет, светлеет, примиряется с судьбой... Это, вероятно, происходит, но не со всеми. Мой отец был крепким орешком, который не захотел колоться до последнего. Я уж думал, что так и уеду обратно, в том же тяжелом настроении, с каким ехал сюда, если бы в разговоре со "святой" его супругой не услышал кое-что новое для себя. Оказывается, в последние годы в его речах стало проскакивать сожаление о том, что он устроил свою жизнь не так, как следовало бы... "И зачем только я уехал из Белоруссии? Что я нашёл здесь?" -- Якобы стал он всё чаще задаваться такими вопросами. Раньше, насколько я помню, не было в нем и тени сомнения в себе. "Ну как, что нашёл? -- Отвечала мне, а не ему, его сто раз обманутая и простившая жена. -- По бабам походил знатно, вот, наверное, затем и ехал..." Шумно ворочаясь на том ложе, с которого уже никуда не убежишь, "ходок" за стеной в это время ещё цеплялся за жизнь худыми руками с длинными восковыми пальцами, столь похожими на мои...
Да, непросто мне будет беспристрастно рассказать о своём отце. Рассказывать одно только хорошее, как велит античное правило, значит придумывать какую-то небывалую историю. А сосредоточиваться на "плохом" -- ну, зачем мне эта поздняя и бесплодная месть? Надо быть умнее... Выход я вижу в том, чтобы рассказывать о нем, будто я смотрюсь в зеркало, хорошо понимая, что мною унаследовано от этого человека, а что отторгнуто. Я такой же, как он, противоречивый субъект. Попытаюсь понять его, исходя из моего собственного внутреннего конфликта. Не превосходства я жажду, а, скорее, ищу для нас обоих извинения...
По моему глубочайшему убеждению, судьба моего отца -- это история человека, не решившегося быть самим собой. И обозлившегося за это на весь божий мир. Хотя никто, кроме него самого, не был виноват в том, что ему не хватило духу сразу же встать на правильный путь или же, увидев, что сбился, вернуться туда, откуда начал. Слишком он был "гонороватый" для того, чтобы признавать свои ошибки. Всё, бывало, кичился своим польским происхождением и даже претендовал на некое благородство шляхтича... Мать его, действительно, была полячкой, но отнюдь не дворянских, а крестьянских кровей, откуда-то из-под Вильно. А отец был добрым русским человеком, тоже крестьянином, из Подмосковья, дошагавшим и доехавшем на своей "полуторке" до самого Берлина. Откуда тут взяться благородству? В семье родилось трое детей, мой отец был самым младшим и, как это часто бывает, "залюбленным" матерью ребенком. Своих дядю и тетю я помню как людей очень уравновешенных -- простых, понятных и всегда предсказуемых. С ними было легко и не страшно. А вот отец был "бешеным"...
Здесь самое время остановиться и посмотреть в "зеркало". Та же самая тётка говорила, что я у неё любимый племянник -- но самый капризный... А от бабушки (т.е. от матери отца) я частенько получал по попе, и хорошо помню её истеричные слёзы, когда она не могла со мною справиться... Позже тётка познакомилась с "ангельской" последней женой моего отца, узнала хорошенько её доброе сердце, увидела, как грубо обходится с ней папаша, -- и извинилась за него перед ней... "У нас в семье все нормальные. Я не знаю, в кого он получился такой урод". Глядя на себя, на отца и на бабушку, я теперь начинаю догадываться, откуда могла взяться эта "нервная струя", разрушающая спокойную умиротворенность, столь свойственную "дедовским" отпрыскам семейства...
В школе он прекрасно учился, был первым учеником, получил золотую медаль. С этой медалькой можно было теперь хоть куда... И вот, вдвоём с лучшим другом детства они поехали поступать в мореходное училище в манящую перспективами далёких иноземных странствий Клайпеду. Была у парней мечта: стать моряками. Прекрасная мечта. Из глухой южно-белорусской провинции, где морем и не пахнет, а пахнет зрелым хлебом и земляникой в лесах, отправились двое юношей искать иной, мятежной, неспокойной судьбы вечного бродяги, морского волка... Приятель поступил и стал-таки именно тем, кем хотел. А мой Женя нет. У меня противоречивые сведения и догадки, почему так вышло. То, что отец поступал вне конкурса, понятно. Но он бы и по конкурсу, разумеется, прошел. Возможно, не прошел по "состоянию здоровья": у нас с ним фамильный дефект -- сильное плоскостопие. Однако позже этот "недостаток" не помешал ему побывать в армии... А каких-нибудь других болезней или физических пороков, насколько я знаю, у него и до старости не завелось. Трудно сказать, история умалчивает о том, что произошло. Известно лишь, что он вернулся, основательно раздосадованный неудачей, не захотел оставаться на родине (возможно, потому, что в маленьком городишке фиаско отличника сразу же становится присказкой на устах у многих) и рванул куда подальше.
Вот здесь бы схватить его за руку и уговорить остаться! Или хотя бы переехать в большой западно-русский город, допустим, в Минск, в Киев, в Вильнюс, где можно было бы, не выходя из привычной среды, из привычного климата, не отрываясь далеко от семьи, сделать свою жизнь относительно счастливой... Он ведь всем сердцем любил Белоруссию, как будто она была далёкой, давно покинутой родиной, куда вернуться не было никакой возможности. Почему? Зачем он, действительно, выбрал самый неудачный вариант, осев на топких и сырых берегах Невы, среди далеких от него "культурных" людей, для которых он так и не стал своим? Боюсь, решающим в этом деле было честолюбие. Отец был очень амбициозен. Ах, не захотела Клайпеда принять его в юнги -- ну, так он станет студентом одного из самых престижных, на тот момент, технических вузов! И он едет сюда, с блеском поступает, с отличием учится и с похвалой оканчивает кафедру каких-то там пневмо-гидравлических механизмов... А Ленинград был выбран, возможно, еще и потому, что это, все-таки, "город у моря". Хоть кусочек несбывшейся мечты да должен был уцелеть. У меня есть кое-какие сведения, которые, как мне кажется, подтверждают правомерность этой догадки. Я еще к ним вернусь.
Нельзя сказать, чтобы мой отец как-то "потерялся" среди новой для него обстановки большого города. Нет, он очень быстро освоился в молодёжной компании "шестидесятников", наполовину состоявшей из приезжих, стал модно одеваться, полюбил джаз, закурил, съездил на целину, приосанился, выглядел щегольком, нравился девушкам и чем-то покорил нашу мать... А его, по-моему, никто из сверстников не любил. Уж больно он был заносчив. И кличка-то у него была "Пижон"... Но зато "сиротинушку" от всей души полюбила тёща. Вот, пожалуй, единственный человек, который готов был безропотно прощать ему любые грубости, любые угловатости, любой вздор! Как она его баловала... У него у одного из первых в обыкновенной инженерской компании появился личный автомобиль, новейшая на тот момент марка -- ВАЗ-2101, "Жигули". Мать не без основания считала себя лишь "второй любимой женой" этого человека, а первая дожидалась его по вечерам в гараже... О том, сколько вздора "женской" части моей семьи -- тоже, в общем-то, недавней "деревенщине" -- приходилось терпеть от этого странным образом "воспитанного" молодого провинциала, приехавшего на всё готовое, говорит хотя бы такая черта, о которой мать всегда рассказывала с содроганием. Отобедав, отец обыкновенно с сытым видом отодвигал от себя тарелку и говорил коротко: "Прими". Откуда он набрался таких манер? Что-то я сомневаюсь, чтобы родная мать "обслуживала" сына, будто официантка... А неродная была готова ко всему. Нет, сдаётся мне, то была какая-то усвоенная им самим привычка обращения с ближними людьми, с женщинами, с "подчиненными". Его порядком избаловали бабы, вот что я скажу.
Подойду ещё раз к "зеркалу" и посмотрюсь в него. Вроде бы я стараюсь так не делать, всегда вежлив и предупредителен, как учат нас сызмальства на каждой остановке, и посуду за собой стараюсь мыть сам... Но уже не от одной из своих спутниц слышал горький упрек: "ты холоден, как ящерица"... Хотел бы я быть иным, ох, как хотел бы, дорогие мои! Вопрос в том, могу ли. Боюсь, тут я неосознанно копирую ту модель "мужского" поведения, которую в детстве наблюдал у своего отца. Он, вообще, притягивал всеобщее внимание. Всегда был выбрит, надушен, с холеными ногтями, в отутюженных "в доску" брюках... Запонки носил только с янтарем, кольца -- с яшмой. Даже когда, бывало, днями пролеживал под машиной, в пыли и мазуте, к вечеру обязательно переодевается во всё чистое и источал какой-то неотразимо "брутальный" флер бензина, мыла, простого одеколона, табачного дыма... Подойти к нему за чтением газеты и что-нибудь попросить считалось у нас, детей и женщин, решительным поступком. Подойти и показать ему испещренный тройками дневник и вовсе было, как казнь... Скажу вроде бы "нелогичную" вещь: ему досталось в жизни слишком много ласки, и это его испортило; мне же, чтобы быть добрее, наоборот, нужно её от вас больше, гораздо больше... И немного одобрения тому, что я делаю. Вот и всё.
Что же, время шло своим чередом, и в молодой семье появился первый мальчик, мой старший брат. Это было, бесспорно, дитя любви. В искренности чувств родителей я не имею никакого права сомневаться, да и то что я знаю из рассказов родственников и знакомых о том раннем времени, говорит в пользу самого настоящего семейного счастья. Мать была красивой женщиной -- этого одного хватило бы, чтобы подарить молодому мужу и отцу ощущение состоявшегося "праздника жизни". К тому же дела шли прекрасно и на работе (отца "распределили" в один из оборонных "почтовых ящиков" на окраине города), и в быту (ещё не было машины, но уже была жилплощадь, выделенная от предприятия, -- для начала просторная комната в тихом месте). Расцвели, по-моему, все лучшие стороны его неспокойного характера: он достаточно активно занимался спортом (я нашел много "лыжных" фотографий этого периода, а также снимки с оз. Ястребиное, хорошо известного в узких кругах здешних скалолазов), приобрёл массивную магнитолу "Днепр", с которой мотался, на автобусе да на трамвае, через весь город, чтобы встретиться и обменяться записями с такими же, как он, оголтелыми джазистами... Тогда же состоялось и первое морское путешествие отца.
Да-да, чему было суждено, того невозможно было миновать! На красавице -- крейсерской яхте, принадлежавшей тому небедному институту, в котором он уже заведовал лабораторией, они прошли на парусах от Ленинграда до... Клайпеды. И вернулись обратно. Вот это реванш! Отец с гордостью рассказывал, что из всего экипажа тогда не блевали только двое: он да капитан. Конечно, то "плавание" было только забавой, приятным времяпрепровождением в отпуске. Но стоит задуматься, сколь многое из того, что кажется нам несущественным, второстепенным для нашей "основной" жизни, на самом деле может значить гораздо больше, если мы только позволим себе на минуточку выйти за рамки обыденных представлений... По моему скромному разумению, отец неоднократно получал "указания" судьбы на то, что ему следует делать и где его настоящее место в этом мире, но не внял ни одному из них. Возможно, упрямство, возможно, страх удержали его от отчаянного шага -- бросить к чертям тепленькое местечко в "сухопутной" шараге и попытаться второй раз ступить на ту палубу, что однажды уплыла у него из-под ног... Ну, или хотя бы стать яхтсменом-любителем, выдумать себе "альтернативную реальность", как сделал это капитан их лёгкой лодки, его коллега по институту, тоже не покидавший "основного" места работы, но проживший, по-моему, не в пример более яркую жизнь... Будет у отца ещё и третий шанс стать моряком и путешественником, которым он таки воспользуется -- но, увы, поздно, слишком поздно... То, на что в юности не хватает отваги, в старости порой делается с отчаяния. Лучше бы всё происходило вовремя -- но тут, боюсь, я тоже не могу похвастаться, что распорядился своим временем толково.
Однако обо всём по порядку. Пока что события в отдельно взятой ячейке советского общества, как я сказал, развивались по плану. Даже так: "по типовому плану" тех лет, по которому строились и дома хрущевской эпохи, в один из которых моим скоро подойдёт "очередь" переезжать. Трудно сказать, был ли этот план хитро навязан целому поколению "строителей коммунизма", или же они сами охотно становились стройными рядами... Родине нужны были танки и бомбы, -- позади была Венгрия, впереди Чехословакия, -- и третья большая война почему-то не казалась делом бессмысленным... Государство щедро платило за оборонные заказы, и работать в этой сфере было выгодно. Может быть, в истории нашего семейного благополучия сыграло роль ещё и это соображение? Хотя, повторюсь, большого богатства отец своими руками в оборонке не заработал, и "роскошь" (в виде средства передвижения, например, дачного дома или случайных предметов антиквариата, ненавязчиво украшавших время от времени скромный быт инженера) доставалась ему, как ни странно, от женщины, всю жизнь простоявшей у плиты... Я имею в виду свою бабушку, умевшую неведомо как скопить на дорогой подарок зятю, работая поварихой или даже посудомойкой... Мне кажется, в том, что отец как-то "успокоился", устаканился после рождения первого ребёнка, сыграли свою роль и стабильное положение на службе, и умиротворяющая домашняя обстановка, которую поддерживала, в том числе, его мудрая тёща, превосходившая в этом отношении свою дочь. Но на самом деле семейная драма, которую мы все переживём, тогда ещё и не начиналась...
Мой брат Максим рос совсем в другой семье, нежели та, в которой девять лет спустя появлюсь я. Всё у них, насколько я понимаю, было нормально. Если не считать того, что отец уже тогда, как говорят, начал похаживать "налево"... Опять же, рассказывая об этих не совсем приятных подробностях, мне приходится во всём полагаться на семейное "предание", да еще на тот непреложный факт (подтвержденный бабушкой, которой я не могу не верить), что моё собственное появление на свет было с материнской стороны мерой практически вынужденной -- чтобы удержать молодого распоясавшегося мужчину от ухода из семьи... Тогда же подоспела и новенькая легковая машина, и двухкомнатная "хрущоба" в ведомственном доме... Тогда же, как я слышал, устраивались в институте-кормильце и отдельные заседания месткома, посвящённые ситуации в семье тов. Карначёва... В общем, всё складывается в довольно таки правдоподобную картину потихоньку разваливающегося счастья, которое пытаются спасти искусственными методами. Впрочем, жизнь всегда сложнее любых её реконструкций, и всю правду, вероятно, мог бы мне рассказать один лишь отец. Но он был вовсе не из тех, кто склонен к откровенности. У меня, право же, есть большие подозрения, что, совесть у него таки была, и что она его мучила... Поскольку же он, по моей версии, всю жизнь поступал против себя, ему было порядком стыдно раскрываться перед людьми. И перед своими детьми в первую очередь. Вот в чем я абсолютно уверен, так это в том, что за всю историю нашего общения мы ни разу с ним откровенно не поговорили. Интересно, может ли этим похвастаться мой брат? Отец был склонен читать морали, предаваться воспоминаниям, рассказывать что-нибудь интересное, шутить, балагурить, дурачиться -- всё что угодно, кроме изложения задушевных мыслей. А как это жаль... Как этого не хватает теперь. Сколько бы это позволило понять в себе. Отец остался "непризнанным одиночкой", каким-то "инопланетянином" в семье, а мы всю жизнь прожили с чувством вины и страха перед ним. И в себе больше всего боимся отыскать что-то похожее на него...
У моего брата этот комплекс несколько отличен от моего. Макс, в итоге, не стал тем, что от от него требовалось. То есть моряком загранплавания, как не трудно догадаться! Всю дорогу его дрючили, чтобы он учился только на отлично, бегал быстрее всех, носил знамя школы, был комсоргом... И после, конечно, поступил туда, куда не удалось проникнуть папочке, или даже еще повыше. Надорвали в результате молодого парня так, что он был комиссован из престижного высшего морского заведения (куда, естественно, легко прошел со своей "почти" золотой медалью и блестящей характеристикой) уже после первого курса -- из-за гипертонического криза... С этого момента началась, собственно, история его самостоятельного существования и освобождения, ибо несчастный, как, все-таки, понял образумившийся отец, заслуживал быть "отпущенным" на волю. Ему позволили переехать на квартиру к бабушке и начать заниматься своим любимым делом -- осваивать радиотехнику в гражданском ВУЗе. Ею он, собственно говоря, и занимается по сей день. В истории семьи он с тех пор не участвовал и, я думаю, должен быть просто счастлив этому.
Мне же пришлось "перелистать" её худшие страницы... Но прежде чем я к ним перейду, вспомню, все же, то хорошее, что мне запомнилось из времён раннего детства. Отец был грозным, но интересным персонажем. С ним, когда он нисходил до твоего маленького существования, не приходилось скучать. Одно из самых простых и дорогих для памяти развлечений -- полчаса дурацкой возни и борьбы с ним в родительской постели, что допускалось лишь раз в неделю, в воскресенье с утра. Ради этого не жаль было даже проснуться пораньше! После чего мы вместе смотрели "Будильник", "Служу Советскому союзу" (с его профессиональными комментариями!) и иногда "Утреннюю почту". А "Музыкальный киоск" -- никогда. Это -- маме. По вечерам в доме иногда случалось настоящее священнодействие: запершись в ванной комнате и даже щель под дверью заткнув полотенцем, при "алхимическом" свете красного фонаря мы с отцом печатали его неплохие чёрно-белые фотографии... Те самые, которые я теперь разглядываю, практически не веря своим глазам... Довольно большая часть снимков сделана в путешествиях. Это стало возможным уже тогда, когда появилась машина. Чаще всего мы, конечно, ездили в южном направлении, в сторону отцовской "покинутой родины"... От тех поездок у меня осталось любопытное и весьма важное, как мне кажется, для понимания этого странного характера воспоминание.
Какая разница, проехать тысячу километров за день -- или девятьсот, скажем, восемьдесят два? Потом остановиться на ночевку в лесу, а утром, тщательно выбрившись и нацепив свеженький костюм-тройку и лаковые башмаки, сесть за руль и въехать в родные пенаты совсем другим человеком, нежели тот, каким ты был вчера, каким ты, собственно, и являешься... Понимаете, для отца почему-то чрезвычайно важно было произвести эффект "удачника" именно там, где, казалось бы, тебя могут принять любым, в собственной семье... Не знаю, что это, какая-то черта провинциализма? Следствие комплекса неполноценности? Или достаточно распространенное явление? Вот тут по крайней мере мы с ним точно не сходимся. Комплекс у меня тоже имеется, но мне всегда было довольно всё равно, как я выгляжу и что окружающие думают на мой счёт. Пусть не обольщаются! "Быть, а не казаться" стало для меня настоящим жизненным credo и способом выхода из "ущемленного" психологического состояния. Только так и могу чувствовать себя человеком, даже в ущерб собственным интересам. Последний раз на меня удалось накинуть галстук только на выпускном вечере в школе...
Ещё из путешествий с отцом я помню обаяние чисто мужских вещей, мужского образа жизни: сама машина, пахнущая бензином, резиной и горячим маслом, палатка, примус, надувная лодка... Умение ходить по компасу. Самая вкусная в мире еда, приготовленная мужскими руками на костре. Найденные нами грибы, равных которым по величине и красоте я что-то с тех пор не видел... Редкие выезды в ночное, на ловлю рыбы сетями или раков пешнями. Сбор березового сока в звенящих птичьими трелями рощах. Ходьба босиком по невозможно колкой скошенной стерне. Любование небом сквозь заднее стекло автомобиля, весь день управляемого уверенной отцовской рукой. Тогда я ещё во весь рост помещался на ложе, специально для нас с кошкой устроенном на заднем сидении... А потом мы приезжали, меня сдавали в женские руки, и отца я, можно сказать, больше не видел.
И в обычной жизни, надо сказать, я видел его всё реже. "Папа на работе, папа в гараже, папа в командировке..." Папа не пришёл ночевать. И на следующую ночь тоже не пришел. Потом пришёл через неделю, собрал вещи и опять ушёл. Потом пришёл через месяц, злющий, как чёрт, переколотил гору посуды на кухне и заставил всех молчать... В доме установился сущий ад. К тому времени к нам уже переехала бабушка, уступив свою комнату в коммуналке Максиму, начавшему вить первое семейное гнездо... А хрущоба осталась хрущобой, какой она была и в лучшие времена жизни нашего семейства. В одной комнате ютимся мы с бабушкой и кошкой, в другой практически не разговаривающие друг с другом родители, а кухня превратилась в какой-то "дом терпимости", если понимать это выражение в прямом, а не метафорическом смысле. Все едва терпели друг друга и не знали, чем дело кончится. Очень тяжелы были эти последние годы или месяцы существования моей семьи. Оттого, что формально всё катилось по старым рельсам -- вечерний чай, газета, проверка дневника, -- было только хуже. Потому что если уж раньше эти ритуалы, на мой взгляд, забирали у своих участников слишком много жизненной силы в ущерб искренности отношений, то теперь они и вовсе потеряли всякий смысл.
И вдруг всё кончилось. Отца внезапно не стало. Вернувшись с мамой из поездки на море, я вдруг обнаружил квартиру заново отремонтированный, а место грозного судии и владыки вакантно сияющим. Оказывается, они обо всём договорились: мы получали право жить, как хотим, а отец сохранял за собой номинальный статус главы семейства (это, как мне объяснили, было важно ему на работе, где он уже ходил в начальниках) и обязывался меня содержать до совершеннолетия. Позже они, все-таки, развелись, поскольку, очевидно, не хватило "гонороватому пану" благородства, не смог он его выдержать в денежных вопросах... Но квартиру всё равно делить не стали, и папаша просто удалился на жительство к одной из своих "секретарш", цепко державшей "начальника" в своих наманикюренных коготках, пока от того не осталась одна только поношенная испитая шкурка... Однако до этого ещё далеко.
Так, что-то давно я не подходил к "зеркалу". Как у меня самого обстоит дело с женами и детьми? Собственной полноценной семьи, к сожалению, мне так и не удалось создать. Я, бывало, приходил к женщинам -- и оставался. Покорял дамские сердца, можно сказать, с налёту. Или же меня самого ловили в ласковые сети, завязывалась дружба, а там и любовь, и мы вместе строили какой-никакой личный мир. До детей не доходило, -- но, может быть, оно и к лучшему, если вспомнить только что рассказанную собственную мою детскую историю. Не желал бы я никакому ребёнку повторения того, что пережил сам! Лучше не рождаться детям, пока есть во мне опасение не справиться с той элементарной житейской задачей, которую провалил мой "безупречный" батюшка. Куда уж мне, троечнику... У моего брата двое детей от разных браков, и, наверное, ему было непросто начинать всё сначала, но в итоге он сдал свой каверзный мужской экзамен, как я считаю, "на твердую четверку". И дело даже не в оценке, кому она нужна, а в отказе от разрушающего эгоистического перфекционизма, столь свойственного нашему родителю. Лучше, на мой взгляд, ошибиться и признать свою ошибку, чем всю жизнь разыгрывать непогрешимость и оставлять свою вину в наследство детям.
Сейчас мне предстоит рассказать о неожиданно радостном периоде нашей жизни. Длился он не очень долго -- ровно столько, сколько времени нужно женщине хорошо за сорок, оставленной мужем, чтобы утешиться. Но запомнился мне на всю жизнь! Я вдруг, нежданно-негаданно, оказался старшим -- и единственным -- мужчиной в семье. Капитаном на мостике! В самом деле, мама, бабушка, кошка -- все они, как ни крути, годятся только в матросы. А кто будет командовать брошенным кораблем? Конечно же, я! Мне было двенадцать лет, когда я осознал свою ключевую роль. Даже сейчас приятно вспомнить, как рьяно бросился я удалять все следы недавнего присутствия в доме мрачного идола и тирана. Так хотелось очиститься, освободиться от тяжёлых воспоминаний, что я даже стал переделывать свежий ещё ремонт... Взял на себя "повышенные обязательства" по ведению хозяйства. Мечтал и планировал нашу с мамой будущую свободную жизнь, без постоянной оглядки на непроницаемую завесу развернутой газеты, из-за которой в любую минуту могло прилететь мертвящее "нет"... Как это было прекрасно!
Однако кончился мой "ренессанс" упадком ещё более глубоким, чем до того. На место ужасного, но стильного, интересного, неординарного папаши явился человек скучный, как серый валенок... Конечно, я понимаю, матери в первую очередь нужна была доброта, и это действительно был мужчина очень добрый, мягкий, отзывчивый, совсем не такой, как тот, кто её смертельно обидел... Но беда в том, что я уже не мог принять его как отца, да и не хотел более никаких посторонних в своём доме! Вот здесь мне даже нравится та "отцовская" нетерпимость к любому бесстилию, которую я в себе обнаруживаю, когда вспоминаю, как всё меня раздражало в этом неопрятном человеке, похожем на большого вислоухого, виноватого, пожившего пса, -- всё, вплоть до его тяжёлого сладкого запаха, перегруженного дорогой косметикой... Всё это было не то, по сравнению с острой смесью семьдесят шестого бензина, дыма кислых болгарских сигарет, уверенного духа хозяйственного мыла и тихой нотки самого простого одеколона фабрики "Заря". Ничего лишнего. И всё -- неслучайно.
Итак, герой этого очерка удалился, оставив по себе шлейф смешанных чувств -- от ненависти до восхищения. Как дальше строилась моя собственная судьба, я ещё, наверное, найду случай рассказать в другом месте. А сейчас нужно последовать за сухопутным "флибустьером", отправившимся в свободное плавание по волнам сердечной страсти. "Седина в бороду -- бес в ребро". Я был тому свидетелем и очевидцем. По договору, заключенному родителями у меня за спиной, я должен был по крайней мере раз в пару недель навещать отца в его новом жилище, а также мог проводить с ним время в гараже или в летних поездках. Это были уже, конечно, совсем не те досуги, что случались у нас раньше, и сейчас я уверен, что педагогический эффект от такого искусственного сближения был только отрицательный. Я научился презирать взрослых, пытающихся скрыть истинное положение вещей и меня приглашающих сделать то же самое. Чем больше я проводил времени с некогда авторитетным для меня человеком, тем сильнее вызревало желание больше никогда не видеть его.
Однако сделать так я решился уже только где-то после тридцати. Все эти годы отец провёл, как справедливо заметила его последняя жена и спасительница, "по бабам". Он сходился и расходился то с одной, то с другой, просился (что было совсем уж возмутительно) на краткий постой по месту законной прописки, когда мать, допустим, отправлялась летом в деревню. А потом, отдышавшись, снова бросался в мутные воды житейской пучины... То есть вел, по сути дела, жизнь вольного моряка, у которого в каждом порту по жене, -- только изображал это "сухое плавание" в совсем не подобающее обстановке. В конце концов, когда он однажды вновь припёрся по старому адресу с чемоданчиком в руке, весь такой униженный и "больной" (перепившийся, то есть), я просто спустил его с лестницы...
И вот, спрашивается, не лучше ли было с самого начала устроить всё так, как душе угодно, чем вымучивать это странное половинчатое существование между "долгом" и "свободой", между самим собой и тем, чего хотят от тебя люди... Проведя двадцать пять (!) лет в бесплодных поисках и скитаниях среди чуждых ему людей, отец (вероятно, порядком уже отчаявшись в себе) решился наконец "отдать швартовы" в самом прямом смысле слова -- ушёл в долгое плавание к Южному полюсу в составе научно-исследовательской антарктической экспедиции. Это был выход! На полтора года он освободился от всех "земных“ проблем... А мог бы так провести всю свою жизнь, если бы был посмелее. Вернулся оттуда героем. Впервые в жизни позволил себе "расслабиться" и отпустить бороду, чего никогда раньше не делал, -- а она так ему шла... Стал похож на Хемингуэя. Был горд собой, как, наверное, не бывал со времён той далекой морской "прогулки" в Клайпеду... Год или два пьянствовал -- просто ничего не делал, сидя на приличной пенсии, и только без конца вспоминал, как хорошо было там, в ледяном безмолвии... Ещё раз прошёл медицинскую комиссию (это почти в семьдесят лет!) и снова ушел туда, где всегда было его настоящее место... Там бы ему и остаться. Но он вернулся, увы, уже насовсем -- и утонул буквально за несколько лет ничегонеделания прямо у причальной стенки -- в водке, бабах и свинстве...
Я почти ничего из этого уже не видел, но хорошо знал со слов брата. У меня живое воображение, мне не нужно, в общем-то, знать всех подробностей, чтобы представить себе драму этой несостоявшейся жизни. Я прекрасно вижу её в "зеркале" собственной искривленной души... Последний разговор с ещё не вдовой, но уже и не совсем женой моего умиравшего отца дал мне, как я сказал в самом начале, только одну важную деталь, которую я тщетно искал в нем самом. Оказывается, глядя на то, как часто и, главное, охотно заглядывают к ней в старости её дети, внуки и правнуки, отец стал вздыхать о том, что, мол, сам-то он, почему-то, лишен сей благодати... А младший сын, засранец (его любимое "ласковое" словечко для меня), так и вовсе носа не кажет вот уже много-много лет... Наверное, что-то пошло не так. Наверное.
Крутя педали в обратную сторону в тот меланхоличный осенний день, я остановился на пригорке при въезде в деревню, где, бывало, поджидал по выходным родительскую машину. Часами мог высматривать её сверху, а потом, когда она выныривала из-за поворота, летел на своем детском "Орлёнке" навстречу. А мне приветливо сигналили, снижали скорость, и мы проделывали самый радостный путь на свете -- вместе, бок о бок, след в след, точь-в-точь... С тех пор я больше никого и ничего не ждал. Наследство у нас с братом своеобразное: у него коллекция никому более не нужных виниловых джазовых пластинок, а у меня коробка со старыми фотографиями. Такими же черно-белыми, как полоски не надёванной отцом тельняшки, как противоречивые стороны его черно-белой души.
8-15.11.2019