Антанас зашел в церковь, постоял в полумраке; пусто в ней было, только какая-то старушка, опустившись на колени, раскачивалась всем телом, изредка лобызая каменный пол. Его передернуло от озноба...
— Папочка!..
Прощаясь с Марией Васильевной, сказал: «Приехали бы как-нибудь в наши края...»
— Почему ты со мной не разговариваешь, папочка?
Антанас Петрушонис только теперь замечает, что на пойму уже опустился голубой вечер.
— Не холодно? — спрашивает он и встает.
— Нет. Я была там, далеко, за камнями. И тебя звала.
— Не слышал.
— А что ты делал, раз не слышал?
— Я сидел и думал.
— А о чем ты думал?
— Я думал... Я вспоминал Север, где твой папа. Там теперь уже зима, наверно.
— Тут осень, бабье лето.
— Почему ты некрасиво говоришь?
— Что я сказал?
— Бабье... Когда Саулгос в садике девочек бабами обзывает, воспитательница ругает его. Так говорить некрасиво!
— Не буду больше так говорить, — повеселев, обещает Петрушонис. — Дай-ка, лапку, пойдем домой...
Рослый, широкоплечий, чуть сутулый мужчина и маленькая попрыгунья девчушка удаляются по берегу, по росистой траве, усыпанной желтыми и розовыми палыми листьями.
Поля залил уже «сизый туман, и они как бы плывут по разлившейся реке — все дальше и дальше, пока не исчезают.
Паренек роется в кармане джинсов; подкидывая на ладони пятак, долго изучает список пластинок. Сует монету в музыкальный автомат, нажимает клавишу. Звучат первые аккорды.
Буря сломала ветки берез,
Буря гнездо соловьев разнесла...
— Певица пользуется успехом. Тебе она нравится?
— Это ее голос?
— Ну, знаешь!..
Ты в свои руки мягко берешь
Жизнь мою. Верю в тебя…
— Бывает, звонят по телефону, а не могу вспомнить кто, хотя знаю, что знакомый...
— Ты и мой голос не узнавал. Каждый раз требовал, чтоб назвалась. Или это из осторожности? Боялся ошибиться, да?
— Когда слышал твой голос, мне просто не верилось, что это ты, вот я и спрашивал...
Где путь, которым меня поведешь?
Осенью вишня для нас расцвела...
— Недурно поет она, особенно эту песню, правда?
— Симпатичный голосок.
— Она в средней школе начинала, я помню. И кто мог подумать, что так высоко взлетит? Говорят, с третьим мужем живет. Оперный артист. Старый уже, часто пускает петуха, но карьеру делать помогает. Почему молоденькие обожают старикашек? — лукаво блестят глаза Дейманте.
— Тебе лучше знать, — Ляонас любит эту ее привычку говорить все, что стрельнуло в голову.
— Нет личного опыта.
— Разве я не похож на старика?
На такой вопрос Дейманте поздней весной ответила: «Ты просто мой, Ляонас...» Испугалась этой откровенности и тут же повторила: «Ты — мой...» Они лежали тогда на берегу прозрачного озера Аглуона. Под двумя алеющими уже рябинами серела их палатка, дымился догорающий костер, пахло ухой...
Но мир перестал существовать для них: ладонь Ляонаса на груди Дейманте была на удивленье легкой, она крепко, обеими руками прижимала ее к себе, глядела в ясное вечернее небо и хотела только одного — чтоб никогда не кончилась эта минута. И повторяла про себя: «Ты — мой...»
Ей хотелось шалить, смеяться, хохотать, но Ляонас был так сдержан и серьезен, что Дейманте побоялась выглядеть перед ним легкомысленной и кое-как подавила в себе эту радость. «Ты — мой...»
Испытующий взгляд Ляонаса возвращает Дейманте на землю; она опасливо оглядывается, будто забыв, где находится.
— Дейманте...
— Давай послушаем.
Дейманте сама вдруг натягивает невидимую струну, и та начинает гудеть так тревожно, что сразу заглушает рев электрогитар, трубы и бионики. Ляонас слышит только этот гул, и ему становится страшно; он думает: к чему бы это?..
Дейманте ведь даже ничего не сказала, просто по ее лицу пробежала горькая улыбка, просто сверкнуло острие стрелы, нацеленной на него, на нее самое и еще на кого-то, кого нет с ними.
Ты в свои руки мягко берешь
Жизнь мою... Верю в тебя…
Дейманте уставилась на поблескивающее посреди стола стекло, под которым горит лампочка, освещая блеклым розовым светом их маленькую нишу. Ничего она не видит и не слышит.
Когда замолкает песня, ее лицо так и остается оцепеневшим.
— Зачем мы здесь сидим, Ляонас?
Глаза ее потемнели, затуманились, она смотрит на Ляонаса, но не видит его.
— Раньше ты об этом не спрашивала.
— Всему свое время, — говорит Дейманте и пугается своих слов — такие они чужие и страшные.
— Полагаешь, настало время сказать друг другу «всего хорошего»?
— Скажи мы даже «всего хорошего», это все равно ничего бы не значило, — говорит Дейманте. — Слова не соединяют и не разлучают.
— Ты всегда внимательна ко мне, — тусклым голосом говорит Ляонас и думает: «Она действительно была внимательна ко мне еще в тот вечер, когда впервые ее увидел. Только ее внимание было тогда другим, конечно. Я был для нее начальником мужа, и все».
Дейманте страдальчески прижимает пальцы к виску, но тут же встряхивает головой, и рука опускается на столик. Ляонас хочет поймать ее взгляд, догадаться, о чем она задумалась, но затененные длинными ресницами глаза устремлены на уютно потрескивающий камин посреди ресторана. Вряд ли она думает сейчас о том ноябрьском вечере два года назад...
Викторас пришел еще до обеденного перерыва, попрощался с парнями, потом обвел тоскующим взглядом огромный, грохочущий цех и повернулся к Ляонасу:
— Приходи завтра вечером, начальник. Проводы.
— Спасибо, Викторас. Вы там все свои, посиди со своими...
— Приглашаю, начальник, с супругой. Буду ждать.
— Не знаю, не могу обещать...
В ту минуту Ляонас и не помышлял идти на проводы. А наутро решил: хороший парень уходит в армию, почему бы не проводить, почему бы не посидеть вместе вечерок?
Ладили, а не пойдешь, подумают — нос задирает, рабочего класса чурается. А жене искренне сказал: может, тебе неудобно будет, не знаешь там никого...