Все хорошо, говорил он, но служба-то собачья. Другим повезло: пограничники, танкисты, ракетчики... А тут, вроде в наказание; он понимает, конечно, — надо же кому-то охранять преступников, следить за ними, но когда не забываешь ни на минуту, что перед тобой рецидивисты, бандиты, воры... («Бывшие, сынок, — вставил отец, — бывшие!») Нелегко это все дается, правда, нелегко.
— Думаешь, на фронте нам легче было?
— Тогда была война.
— И тут война. Другая она, но война, сынок.
— Я-то понимаю. Но когда среди них появляется еще такой, который тебе напоминает... когда он тебе говорит…
— Ты все близко к сердцу берешь.
— А как не брать?..
— Не так меня понял, я хотел сказать просто — ты солдат, а для солдата есть слово «надо»...
И тут, совсем невпопад прервав отца, Викторас спросил:
— Почему Дейманте мне не пишет?
— Не пишет? — Петрущонис удивился, даже покраснел, как ребенок.
Их взгляды встретились, и глаза Виктораса заглянули отцу в душу, казалось, все знали и понимали, требуя ответа — может, не ответа даже, а подтвержденья его, Виктораса, тайных страхов сомнений, заранее приготовленного объяснения.
Антанас ждал этого вопроса. По правде, он и ехал, чтоб ответить на этот вопрос, объяснить сыну все спокойно и по-мужски — пускай знает, пускай медленно перегорит, сживется с этой мыслью.
Но если вчера ему было ясно, если утром за чаем в поезде он еще знал, что скажет, то теперь, в этот миг, он подумал: да какое у него право осуждать Дейманте?
— Ей нелегко, Дейманте-то.
Губы Виктораса сжались, посинели, как от холода.
— Ей трудно, ты поверь, сынок. Трудно женщине одной да еще молоденькой. Мужчина — другое дело. И то всякое случается.
— Я все думаю...
— Если о ней что-нибудь... думаешь, то зря. Она Ренату воспитывает, смотрит за девочкой.
— Не могу не думать, отец! Не в силах!
— Худое не надо думать, вот что я хотел сказать.
— Может, ее мать встряла?.. Она всегда готова была меня живьем съесть...
— Может и это быть... Вернешься, все образуется.
— А если нет?
— Все зависит от тебя.
— От меня? Ха, ха, ха!
— От тебя, сынок, да...
— Не хочу... Даже этого не хочу... Послушай, отец!.. — Он схватил руку отца, лежавшую на столе, стиснул обеими ладонями и посмотрел на него, как бы силясь взглядом вырвать ответ на непроизнесенный вопрос. — Ты мне скажи, отец. Ты никогда не рассказывал… из послевоенных лет... — И не досказал, крепко стиснул зубы, отвернулся.
День клонился к вечеру. Солнце, не очень-то высоко поднявшееся даже в полдень, уже садилось, от полей тянуло холодным ветром. Администраторша в гостинице сказала, что койка в пятом номере давно перестелена, и поинтересовалась:
— Вы из Латвии?
— Из Литвы.
— Литва... Рига столица?
— Вильнюс.
— Всегда путаю! Шяуляй в Литве?
— В Литве. Были там?
— Долго стояли... За освобождение Шяуляя у меня Слава... Пулеметчицей я была.
Антанас Петрушонис по-солдатски вытянулся перед этой худенькой, пожилой женщиной.
— А я по Германии топал.
—- Значит, оба хлебнули, — обрадовалась женщина и представилась: — Мария Васильевна.
Антанас насупил брови и, вдруг помрачнев, уставился на женщину.
— Мария? Как вы сказали? Мария?
— Мария Васильевна.
За коротенький миг перед ним мелькнули фронтовые дороги, изрытое бомбами поле, блиндаж на опушке леса, а сквозь густую мглу лет всплыло лицо молоденькой санитарки с мальчишеской стрижкой.
«Нет, она была Мария... Просто Мария. Мы иначе ее и не звали — Мария».
— Вспомнили кого-то?
— Фронтовые времена. Правда, Мария Васильевна, вы очень похожи на нашу санитарку.
Этот недолгий разговор неожиданно столкнул с груди Антанаса Петрушониса тяжелый камень свежих бед. Покосился на Виктораса — у того тоже вроде прояснился взгляд. Но едва они уселись в просторной комнате — отец на койке, Викторас за столом, — как бремя невысказанных слов, не распахнутого до конца сердца снова навалилось на них.
— На той неделе заключенный бежал, — обмолвился Викторас: наверно, хотел нарушить тишину.
— Поймали?
— На другой день, в лесу. Охранника ранил.
— Ты поосторожней, сынок.
В сумерках Антанас проводил сына до городской площади. Прождали десять минут на пронизывающем ветру, пока не зарычал газик. Попрощались, крепко пожали друг другу руки, обнялись.
— До свидания, отец. — В глазах Виктораса блеснули любовь, тоска и горечь.
— До свидания, — слова застыли на губах Петрушониса; хотел задержать сына, хоть вглядеться как следует в лицо, в глаза; этот день пробежал так стремительно, будто и не было его, будто и не было целого дня, начавшегося так рано утром.
Чемодан с гостинцами Викторас поставил в газик («Будет чем ребят угостить») и еще раз оглянулся на отца, одиноко застывшего на площади.
— Ты поосторожней! — сквозь посвист ветра крикнул Петрушонис, когда дернулась машина.
— Мне нечего бояться, отец!
И захлопнул дверцу.
Петрушонис шагнул вслед за газиком, не спуская с него глаз, но он скоро исчез за поворотом. Стоял смотрел в ту сторону и не чувствовал ледяного ветра.
В гостинице долго толковал с Марией Васильевной, думал, забудет обо всем, полегчает малость, но перед глазами все равно стоял сын его Викторас, раздавался его голос, слышны были даже умолчанья.
Утром встал спозаранку, гулял по заиндевевшему городу, вышел в поля,— если б знал, где искать сына, пошел бы туда пешком. Ведь вчера толком и не поговорили. Тысячу километров ехал, на что-то надеялся, ждал тепла и близости.
Антанас Петрушонис все отчетливей осознавал теперь, что Викторас собирался ему что-то сказать, о чем-то спросить, но именно это что-то замкнуло на замок его губы и заставляло неспокойно отворачивать глаза. Бескрайность далей, суровая их красота и неизвестность еще тягостней навалились на плечи...