Среди всей этой скучной, какой-то полумертвой степи озлобленность Фатеева показалась мне оправданной.
- Какой же дохлятиной степь - то покрывается? - спросил я.
- Всякой, — сказал резко Фатеев.
- Вишь, какое дело, - пояснил мне Корнеич. - Самолетом, положим, травят сусликов, а суслика травленого жрет лиса. Заяц тоже травку пощиплет и тоже околевает. Все они друг по дружке травятся. Лиса долго мучается, сначала дуреет от яда, глаза подернутые, на дороге прямо волчком вертится…
Плохо, конечно, с опылением зверю, зато зерну хорошо. Урожаи.
- А раньше здесь хорошая охота была?
- Ранешнюю охоту дед Матвей знает. Он молодым тут с соколами охотился. Ты хоть слыхал о такой? С соколами?
- В книгах читал, - сказал я. - Есть такие книги «Царская охота» и «Великокняжеская охота». Читаются, как роман, запоем. У нас простая охота, крестьянская… Вот только дед Матвей соколами баловал. Не баловал. Водил, - сказал старик. - И книги те видал. Красивые книги. Урядник мне их показывал.
Дед Матвей лежал на соломе и смотрел в небо. Если б не глаза его - синие, распахнутые, то дед со своей черной густой бородой казался бы свирепым.
- Жаныбай сколько перепелов брал своим сапсаном, а, дед? —хитро улыбаясь, обернулся к нему Фатеев. - Не забыл еще, как ты с ним тягался?
- У него тогда сапсан в силе был, а мой молодой.
- Сколько же он взял все-таки?
- Без одного восемь десятков.
- Эх! Туды ее и обратно! Восемьдесят перепелов за охоту! - восхищенно проговорил Фатеев, затем махнул рукой в степь. — А теперь что! Дойная корова, не степь. Бедной птице гнезда свить негде, все перепахано к чертовой матери.
- И зачем тебя бригадиром держат, Никита Фадеич! Все ты против идешь, без государственной мысли. Пашут —значит, надо. Значит, хлеб государству важнее. Тут политика! Мы своим хлебом каких-нибудь там слаборазвитых не накормим, капиталисты накормят. Тебе от этого лучше станет?… Газет небось не читаешь, вот и живешь как дикарь. За самолетами гоняешься.
- Я ведь тебе за такие слова могу и по шее лямзнуть, - замахнулся Фатеев, мгновенно накаляясь злостью и бледнея.
- С тебя станется,- мирно сказал Корнеич, даже не поглядев в его сторону. Володька рассмеялся, развеселясь пустой враждой двух мужиков, и повалился в телегу навзничь. Но они не обратили на него внимания.
- Хреновый ты мужик, Корнеич. Землю не жалеешь. Будто и не крестьянский ты изнутри.
- Ты, Никита Фадеич, спорить спорь, а на драку и оскорбления не переходи. Может, через спор мы и до истинной правды доберемся.
- Правду я и так знаю, без спора. Пол-Европы прошагал. Землички у тех крестьян с гулькин нос, а с гектара меньше сорока центнеров не берут. Иначе жрать нечего. А у нас просторы - то вон какие, паши - не хочу. Вот и пашем. А чего —техника! Трактору ни лугов, ни выпасов не надо, он к цистерне с бензином подъехал и накормился. А лошадям трава была нужна, вот о просторах и думали. Оно все вместе - и птица и зверь — держались… Правда! Государственный подход! Степь - то голая теперь. Присесть посидеть… негде, как на ладони сидишь. К природе с умом надо подходить, а не чего получится.
Мужики спорили о земле, и мне захотелось спросить их о своем друге - однополчанине, как он хозяйствует и любит ли землю. Я спросил их, ни к кому определенно не обращаясь.
- Хороший хозяин. Пробивной, - сказал Корнеич.
- Городской он городской и есть, сказал Фатеев. Так я для себя ничего и не выяснил.
- Дед, - сказал Володька, - ты б научил меня с соколом охотиться.
- А зачем он тебе, сокол - то? Ты ж все равно в город нацелился.
- Может, тогда я б и не поехал. С соколом в степи весело б было. Такая жизнь по мне.
- Зеленый ты еще мужик. В степи, чай, работать нужно. Кто ж нынче охотой - то живет!
- Я раз сидел на Коржавином пруду, - задумчиво проговорил Фатеев, —- и видел, как пара сапсанов охотилась. Так всю зорю ни разу и не выстрелил, все смотрел. С ветлы охотились. Красиво. Как пулей били. Один с лету как чиркнул крякового по шее — башка долой.
- Клювом? - удивился Володька.
- Когтем. У него коготь без ложбинки, как бритва режет…
Унылая степная езда мне наскучила окончательно. Наскучили и желтая тусклая стерня, и пустынный путь по бесконечным изволокам, раздражал верблюжий зад с коротким мохнатым хвостиком. От всего этого кружения по полям я совершенно потерял направление на бригадный домик, на хутор Чилижный, хотя по солнцу и мог определиться. Степь была огромна, как море, и я в ней потерялся.
Однажды в полете я уже терял ориентировку, и это неприятное чувство было мне знакомо. Сейчас оно повторилось. А тогда я довольно долго шел на бреющем по Северному Донцу, потом над полями, распугал кур на птицеферме, проскочил две деревни, едва не задевая винтом за телевизионные антенны на крышах (я был очень молод и воображал себя лихим летчиком), и, насладившись остротой ощущения бреющего полета, я выскочил на железнодорожную станцию Лиски, набрав метров триста высоты. Стрелка радиокомпаса показывала на аэродром вправо, а мне казалось, что нужно лететь влево, что аэродром именно там, что прибор врет. Ужасно неприятное чувство! В таких случаях нас учат не доверять своим чувствам. Тогда я доверился прибору, а сейчас попросту положился на охотников.
Я несколько оживился, когда Фатеев показал на дрофиные перья у закрайка поля, а чуть дальше помет. Володька поднял самое крупное перо, ржаво-охристое, округлыми пестринами; все по очереди осмотрели его, и тогда Володька воткнул перо в свою солдатскую шапку.
- Вон они, милые, ходят! - вдруг живо сказал Фатеев и ткнул пальцем в направлении дальнего взгорка. - Здоровые как лошади!
- Да, ходят, - подтвердил дед Матвей. Пристально вглядывался я в направлении того взгорка, но ничего не мог увидеть и подивился остроте зрения степняков.
- Да где они? - наконец спросил я.
Фатеев молча протянул мне одноглазый бинокль, и тогда я увидел дроф - пятерку крупных коричневых птиц; четыре паслись, разбредаясь по бугру, а пятая, вернее то, пятый - вожак - окаменело стоял, ворочая головой по сторонам.
Продолжение следует...