Я не отчаиваюсь...
Иногда я замираю посреди трагедии, ужаса, чудовищного горя, страшной опасности и думаю — почему ты не отчаиваешься, Паша? Что, блин, с тобой не так? Ну, почувствуй! Это же конец. Это... непереносимо.
Приличный человек физически не должен такое переживать. Ну, там: смерть сына, самоубийство подруги, гибель друга, воинственный алкоголизм отца, наркотическую зависимость, собственный алкоголизм, лечение гепатита С, семь сотрясений мозга, под сотню уличных драк, крайнюю бедность, депрессию, плохую тяжелую работу, пермский климат.
Раньше я не мог себе ответить, почему я сухо и холодно переживая всю эту хрень. То есть у меня не возникало вопросов, типа: "За что, Господи?!" Или, там: "Доколе?!" Ни за что и ни доколе. Так просто, чтоб невыеживался. Но "невыеживался" как-то маловато для осмысления своих жизненных сил. А вчера я все понял. Я такой живучий, потому что умею присваивать. Не лучшее качество. Напоминает воровство. Если в реальности кто-то умирает, я его беру, как образ, и пересаживаю в чернозем своих фантазий.
У меня там такой типа огород, который можно изничтожить только вместе со мной. И это не обязательно мертвых людей касается. Я всё присваиваю, делаю своим: книги, фильмы, песни, город, ситуации, живых людей. Я им придумываю будущее и прошлое, биографии, создаю вокруг них легенды, мифологизирую напропалую. Плоское делаю объемным, объемному добавляю граней. Это как-то само происходит.
Например, Катя умерла, а я выдал ее замуж за шахматиста, обозвал Томой и наделил некоторым счастьем.
Или вот Пролетарка. Обычный, в общем-то, микрорайон, если смотреть на него с реалистической колокольни. А если Пролетарку присвоить, то тут и дети необычные бродят, и сын имя отца на памятнике буковками выкладывает, и грузчики-поэты таскают цемент в "Терминале", и бывший бандит страшно избивает "шакалов", представляя себя матадором.
Когда я понял, что все присваиваю и через это присвоение выживаю, я стал вспоминать, когда это началось. Это началось семнадцать лет назад.
Я влюбился в девушку, а она навсегда уехала в другой город. У меня был шок. Я две недели не ел. Потом запил. Где-то год пил, лет до шестнадцати.
Я в детстве клей мохал. Таскался по рынку с кулечком в рукаве. Едва не вернулся тогда к этому кайфу. А затем во мне что-то щелкнуло, и уехавшая девушка как бы во мне поселилась. Не в безумном смысле поселилась, то есть я с ней не разговаривал, ничего такого, а как прекрасная дева поселилась, безмолвно. Как Казанская Божья Матерь в башке Рязанова, тем более, что мою тоже звали Мария.
Знаю, попахивает идолопоклонничеством. Но это не совсем так. Или совсем не так. Я не хотел приносить ей жертвы или поклоняться, я хотел ее понять. Теперь я вижу, что женские образы в моих рассказах — это попытка ее понять. И других понять. Не обязательно умерших, но обязательно пересаженных из реальности в чернозем моих фантазий.
Никаких "других", конечно, нету. Они были, однако я их пересадил и мифологизировал до крайности. То есть на самом деле я пытаюсь разобраться в себе. Мои же мифы. Не так важно, от кого они оттолкнулись.
Вот и получается, что литература — это не попытка создать худтекст или срубить Нацбест. Литература — это попытка присвоить мир и что-то важное про себя понять. Спасибо ей за это. А то бы давно подох, честное слово. #павелселуков
Павел СЕЛУКОВ