В ноябре 1989 года я жил в маленьком подмосковном городке, образовавшемся в разгар холодной войны вокруг засекреченного оборонного НИИ, который проектировал баллистические межконтинентальные ракеты и рассчитывал для них самые удобные траектории полета из СССР в Америку. У моего города не было названия — только номер для внутреннего пользования, и в свидетельства о рождении всем местным младенцам тети-паспортистки записывали ближайший полуспившийся поселок Меньшово, куда, по нелепому историческому совпадению, в начале века любили приезжать в поисках уединения светила русской литературы. Это был типичный гарнизонный моногород — новехонькие наскоро слепленные солдатами здания, собранные в неотличимые друг от друга кварталы с одинаковыми школами, бассейнами и садиками, кое-как расставленные и вогнанные в скользкую размытую дождями дернистую почву ближнего Подмосковья, скупо плодоносящую кислыми яблоками и цветущую яркими одуванами по весне, но в остальном такую же заскорузлую и безразличную к судьбам человечества, как и в те времена, когда по ней ходили Анна Ахматова и Марина Цветаева.
Сам НИИ был апофеозом безвкусицы и вездесущей позднесоветской временности — огромное бурое здание из бетонных плит с грубо промазанными швами и будто в последний момент прорубленными в глухих стенах разноразмерными прямоугольными окнами, на которых ближе к зиме появлялись вырезанные из миллиметровой бумаги снежинки, звездочки и цифры, в беспомощном порыве гуманизма возвещавшие еще один год без ядерной войны. За окнами сидели, почесывая затылки и катая между пальцами шарики пыли из брючных карманов, умные и скучающие дяди — ученые и офицеры, доктора и кандидаты, мечтатели и романтики, одной рукой вычислявшие мощность ракетных ступеней и массу боеголовок, которые должны были в случае чего за считанные минуты уничтожить Нью-Йорк, Вашингтон и Лос-Анджелес вместе со всеми их драйв-инами и меншенами, а другой — задумчиво строившие свои собственные маршруты в эти сказочные места, чьи языки были им знакомы по записям на магнитных лентах и обрывкам радиоволн, чьи коленки блестели на афишах переводных фильмов, и чьи грациозные силуэты как бы на мгновение вспыхивали на фоне выраставших в их воображении ядерных грибов.
В просторных двухэтажных вычислительных залах НИИ было душно и жарко, над рабочими местами летали частички пыли и звонкие смешки секретарш, перемежавшиеся шуршанием бумаг и хлопаньем форточек. В несвежем воздухе путешествовали обрывки государственной тайны и остатки национальной гордости, курсируя между нелечеными зубами и волосатыми ушами, между шершавыми языками и кустистыми бровями, в конечном счете улетучиваясь вместе с сигаретным дымом между лестничными пролетами и оседая горькими индийскими чаинками на дне покрытых разводами фарфоровых чашек. Советский Союз доживал последние минуты, было прозрачно, пусто, немного щекотно, но в целом нестрашно. Человечество победило очередной вирус самоуничтожения и медленно приходило в себя, словно просыпающийся после мучительного озноба ребенок, сидя на мятой постели и болтая худыми ногами над впервые за долгое время переставшим шататься паркетом.
НИИ торчал за пожухлой и намоченной осенней моросью листвой, заслонявшей серое низкое небо, земля чавкала под красными с зелеными заплатками резиновыми сапожками, я шел по строительной пустоши на окраине города, когда-то задуманной как парк отдыха, но позже оставленной в полузаброшенном состоянии — то ли от лени, то ли от нехватки средств, то ли просто потому, что местным жителям было и так ничего. Вообще, нужно отметить, что власти советских ЗАТО (что можно расшифровать как «закрытое административно-территориальное образование», а можно воспринимать как есть) часто уделяли детям абсолютный минимум внимания. В начале холодной войны это теоретически объяснялось тем, что все внимание было сконцентрировано на красном телефоне и красной кнопке, а ближе к ее концу — тем, что у большинства взрослых сил оставалось только на неподвижный взгляд в потолок. Нашему городу в этом отношении повезло чуть больше — на одной из лужаек забвенного парка неизвестный архитектор создал — вернее, начал создавать — увлекательный детский аттракцион, представлявший собой скульптурную группу из известных сказочных персонажей, выполненных в стиле языческих деревянных истуканов и вкопанных в землю под разными углами.
Некоторые истуканы имели полноценные тела с кропотливо отшлифованными и раскрашенными лицами, шлемами, доспехами и оружием, другие были явно брошены на стадии финальных штрихов и недосчитывались пары пальцев или зрачка в одном глазу, но в целом выглядели вполне дружелюбно и легко идентифицировались как Добрыня Никитич или Старик Хоттабыч; еще часть застыла в зачаточной форме — у многих уже угадывались первичные глаза, уши и рты, но остальные черты оставались слишком абстрактными, чтобы делать какие-либо заключения об их доброй или зловещей природе, половой или даже видовой принадлежности. В сочетании с почерневшим от дождей и снегопадов деревом, глубокими трещинами и торчавшими из них клочками лишайника это придавало им абсолютно сюрреалистический вид и делало все пространство, на котором они были расставлены, немного похожим на сцену из фильма «Чужой». Неудивительно, что именно это место, при всей своей мрачности, пользовалось большой популярностью у интровертных детей территориального образования Меньшово-6, страдавших от бессилия взрослых и отчаянно нуждавшихся в новых впечатлениях.
Той осенью произошло историческое событие — член правительства ГДР Гюнтер Шабовски, помятый дядька в сером костюме, выглядевший немного заспанным и как бы слегка потерянным, в ответ на вопрос журналиста: «…а когда вступает в силу новый закон?» пробормотал, шурша бумажками: «Das tritt, nach meiner Kenntnis… ist das sofort, unverzüglich—», после чего дни Берлинской стены внезапно оказались сочтены. Это случилось в далекой тесной комнате для пресс-конференций, в лежавшей за горами и долами Германии, в тот самый момент, когда я стоял рядом с одним из безликих истуканов и сосредоточенно выковыривал мох из его разверстых глазниц.
Я не помню сам момент падения Берлинской стены — хотя и несомненно ощутил пробежавшее тогда по поверхности большого взрослого мира подобие ряби из телевизионных экранов и тревожного шушуканья — но я прекрасно помню тот странный момент во время прогулки по пустынному городскому парку, освещенному несколькими мерцающими фонарями, страшноватому от отсутствия в нем людей, коричневому от гниющей листвы, помню еще не замерзший пруд с сизыми утками, смешно прячущими клюв под крыло, слабый шум близкого шоссе, тарахтение грузовика и гул трансформаторной будки посреди устланной опавшими листьями пустоты. Я помню, как шел по тропинке в виду темно-синей громады НИИ, медленно плывшей на фоне, будто картонная версия горы Фудзи, шел, сопровождаемый проникновенными взглядами языческих богов, смущенными взглядами ущербных былинных героев, застывшими в крике обличиями инопланетных химер, плелся домой по одному из нумерованных кварталов нашего военного городка, по одной из его безымянных улиц, мимо череды идентичных панельных домов с желтыми квадратными окнами, навстречу звездному скоплению других точно таких же квадратных окон, хранящих в кружевах своих занавесок все бесконечное богатство будущего биологического разнообразия, с лицами одноклассников — смешливыми и задиристыми — и маячащими в глубине фигурами их родителей — напряженными, настороженными, осунувшимися.
Я помню момент, когда я вдруг остановился возле полуразвалившегося фрагмента декоративной калитки, едва заметной на фоне строительного мусора и бесконтрольно разросшихся кустов. Вероятно, она была частью нереализованного проекта городского парка и, по замыслу архитектора, должна была открывать детишкам путь в сказочную страну. Ее должны были обслуживать дядя-офицер в костюме Винни-Пуха или тетя-из-кадров в костюме Золушки, и со словами: «Добро пожаловать в сказку!» запускать построенные парами и ровно шагающие отряды октябрят с универсально счастливыми лицами в безупречно чистый мир будущего, где добро всегда побеждает. Парк остался в забвении, забор со временем растащили на огородные нужды предприимчивые семьи ракетчиков, и последним напоминанием о светлой идее была болтающаяся на ржавых петлях дверца из мокрых досок, практически полностью утративших цветность и деградировавших до оттенков серого, на которой каким-то чудом держалась пластмассовая табличка с надписью «СКАЗКИН ДОМ» в бледно-розовой рамке.
Я помню, как остановился — у самой границы тьмы и яркого шоссе, за которым лежали галактики жилья, сонмы телевизионных экранов и бесформенные шары ближайшего будущего с его слепящими экранами, фронтальными камерами и пеной капучино в сториз. Несколько мгновений я переминался с ноги на ногу, ковырял землю носом сапога и разбрасывал листья, а затем вдруг схватился за остов калитки и принялся расшатывать его — сначала осторожно, а потом со все большей уверенностью и интересом. Хлипкая конструкция легко поддавалась даже моим детским рукам, рассохшиеся доски трескались и рассыпались в щепки, обнажая кривые гвозди. Я азартно колошматил ногой по отколовшейся пластмассовой табличке, стараясь разломить нее надвое и не замечая, как от моего сапога отрываются заботливо налепленные маминой рукой резиновые заплатки, — бил изо всех сил, разрушая никому не нужную стену, часто дыша и шмыгая носом, вдохновенно уничтожая абсурдное сооружение, один-одинешенек, видимый парой человеческих глаз из соседнего дома и, возможно, кем-то еще из глубокого космоса, под свистящим птицами позднеосенним небом, среди молчащего пустыми коридорами и кабинетами рассекреченного пейзажа, в окружении обычной континентальной природы, обычным субботним днем, с остатками скромного перестроечного пайка, переваривающимися на дне моего маленького желудка, с непонятно откуда взявшимися, текущими по щекам, попадающими в рот и капающими на одежду, против моей воли, против воли бесчувственного милитаризованного общества и деревянных чурбанов, вопреки заветам Ильича и стереотипам мужественности, теплыми / солеными / вдохновенными / революционными / несогласными / демократическими / свободными / антисоветскими / антивоенными / чистыми / смешными / нелепыми / мальчишескими / девчачьими / разрешенными / радостными / интернациональными — ab wann geht es? Also, Genossen, mir ist das hier also mitgeteilt… äh… Nach meiner Kenntnis ist das sof— искренними — Mr Gorbachev, tear down this wall! — неподдельными — Wahnsinn! WAHNSINN! — смешанными с осенними соплями и умеренно кислотными осадками, счастливыми, счастливыми, так твою, слезами.
Оригинал:
https://janvaschuk.com/2019/11/09/%d1%81%d1%82%d0%b5%d0%bd%d0%b0-2/