Глава пятая. Новый дом
Часть третья
... Когда отправляли Верочку Закадычную на новое место жительства, она сильно плакала. Убитая горем, плакать она начала ещё полтора дня назад, когда ей дали о том знать. И теперь, повиснув на её, Дашутки Красильниковой шее, она содрогалась в рыданиях, захлёбываясь, причитала:
— Я не переживу, Дашуточка! Чего они меня в интернат этот... для придурков?! Хотя бы уж с тобой... А то — без тебя!..
И надо было как-то утешить её, но сама сдерживала слёзы еле-еле. И от этого болезненный спазм в горле, уставший быть плотиной собственному рыданию, искажал лицо, не пропуская нужные слова. Лишь руки гладили её спину, да дрожащие губы целовали в висок и в ухо.
И все ж смогла произнести, ради внушения надежды сотворив над собою усилие:
— Это не справедливо, Верочка! Я, как только писать научусь хорошо, так сразу в Кремль про тебя напишу! Там разберутся... И вместе опять будем...
— Правда?! — отстранилась та, и лицо её, и глаза, чуть косившие и несчастные, просияли надеждой. И даже заулыбалась, обнажая неправильный прикус:
— Я знаю — ты смелая! Напишешь, Дашуточка?! Я так хочу с тобой!! Вот разрешили бы с тобой вместе, а за это на половинке жизни помереть приказали — и... и согласилась бы!
С Верочкой Закадычной уезжала и Соня Касьянова. Вела она себя совсем иначе. Да и всегда была особенная. Их, Касьяновых, было здесь трое: она, Соня, и младшие её братишка и сестрёнка — близнецы Машка и Мишка. Дети алкоголиков, в детдоме они держались особняком, кровным костяком, этакой маленькой родовой общиной.
Ожидали отправки. Соня сидела на кровати, гладко причёсанная, отрешённо-строгая, с траурно-неподвижным, бледным лицом. Рядом, по бокам её, расположились Машка и Мишка, — их разлучали с нею. Молчали. Никто не плакал. Кулёк с сухарями, впрок заготовленными, лежал на тумбочке, и Мишка насторожено косил на него глазами, прикидывал, надолго ли им с Машкой их хватит.
Предчувствуя разлуку, Машка ткнулась личиком в плечо старшей сестры и, крепясь изо всех сил, засопела носиком, а близкие слёзы зачастили работу рыжих ресничек.
— Не ныть! — приказала Соня тихо, но властно, и рот её покривило больше обычного. Прикрывая его ладошкой, повторила: — Не ныть! И меня не забывать. Родня мы... А я вас не забуду — не бойтесь. Найду. Не на всю жизнь разбиваемся. Ты, Мишка, мужик... Тебя старшим быть назначаю. Машку в обиду не давать и сам рохлей не будь. Приеду — проверю!.. А ты, Машка, сухарики делай — научила я тебя. Чтобы и не пересушенные и не сырые были. Да уши, следи, чтоб мыл. Не пропадёте тогда в заботах о друг дружке. А главное, не забывать — родичи мы кровные!
На том и расстались, разъехались кто куда...
... Интернат, куда попала с Ванечкой Россиюшкиным, после их убогенького приюта с крохотным двориком, казался огромным вместилищем: для жилья — пятиэтажное здание, переходом соединённое с просторной столовой, отдельно — учебный корпус, а всё это — на обширной, собственной территории со спортивными площадками и простейшими тренажёрами, где-то недалеко располагался военный аэродром, и грохот реактивных самолетов, проносившихся так низко, что чётко видны были их формы, пугал в первые дни необузданностью закованной в металл, некой страшной, бездуховной силы.
Первые дни проходили в напряжении. Придавленные величием нового. С просторностью жилых комнат и учебных классов, большим количеством учителей и учеников всех возрастов, потерянные в этой массе, они с Ванечкой держались обособленно, за партой и в столовой сидели, само собой, вместе, неразлучные — тайно повязанные клятвенной кровью...
... Первые ночи спалось плохо. Вот и сейчас, несмотря на час поздний не могла заснуть. Лежала на спине с открытыми глазами, вытянув поверх одеяла руки. Свет луны, мутно-жёлтый и холодный, проникал в окно вольно, рисуя причудливые блики на чужих ещё стенах. Многое было ещё чужим: и кровать, не успевшая стать уютом для сна, и предметы мебели, и сопение спящих. Чужие звуки чужих улиц, среди чужой тишины, тревожили воображение, возбуждали смутные предчувствия. И лишь знакомое одиночество, давнишней подружкой жалось к ней под одеялом стылым телом, нашёптывало с грустным вздыханием слабые утешения, — мол, чему бывать, того не миновать...
Но противилась душа такому утешению, граничащему с безысходностью, а потому гнетущему. И сразу же подумалось о Ванечке Россиюшкине, — показалось, что и он, где-то там, в другом крыле этого пятиэтажного дома, не спит тоже, думает о том же. А может, и о ней даже...
Потянулась рукой к тумбочке и, тихонько открыв дверцу её, поочерёдно коснулась рукой того, что всякий раз согревало воспоминанием. Это было прежнее её богатство: гантельки Домнушки, книжица «Гадкий утёнок» и спичечный коробок с мандариновой корочкой. Но к этому добавился ещё осколок зелёного бутылочного стекла в виде уцелевшего горлышка — символ клятвы, небрежно оставленный Ванечкой на окошке полуподвала за ненадобностью, но тайком подобранный ею, как нужное...
Но самой новой вещью среди этого добра была серебряная брошка, подаренная на прощанье Бубунихой. Хотя, так её уже никто не дразнил после того злосчастного случая с «осиновым колом». А оказалась она тётей Ниной — не такой уж и вредной, не такой уж нелюбимой, больше ставшей комичной, чем нервной. Благодаря обещанным хлопотам за неё, с работы её не уволили, и она, будучи искренне обязанной за это, не на шутку привязалась к ней взаимной добротой. Прощаясь, всплакнула, суматошно поцеловала в голову и, незаметно для других, сунула эту брошку в карман её платья. Зачастила шёпотом:
— Это тебе, Дашенька, на память от меня... Не бойся там... Я проведывать тебя буду.
Скользя грустной памятью по последним событиям, припомнила, не очень тогда понятые в суматошном состоянии, слова заведующей их Детдома, Лидии Максимовны. Она лично отвезла их с Ванечкой Россиюшкиным в школу-интернат и, расставаясь, говорила:
— Забывать нас не надо. Если что, телефон знаете... Да и я изредка наведываться стану. А ты, Дашенька, запомни, что в сейфе у меня лежит важный для тебя документ... Называется он: «Сберегательная книжка Сбербанка СССР». Однажды, как окончишь школу, ты сможешь с этим получить большие деньги. — И добавила, попытавшись сказать сквозь блеснувшие слёзы: — Богачка ты у нас!..