Стоило ли смотреть кино с 2005 года и писать о нем с 2007, чтобы спустя более чем десятилетие переквалифицироваться в литературного критика-графомана? Однако, критическая масса прочитанных за три года текстов достигнута и требуется высказаться в первую очередь о смене оптики в восприятии действительности. Когда-то Татьяна Толстая в эфире «Школы злословия» приглашенному гостю Борису Хлебникову сказала удивительно точную, на мой взгляд, вещь, что «кино – это глаза, а литература – это мозг».
Самое лучшее кино не дает и десятой доли того, что может дать литература высшего порядка: в экран ты влипаешь и следишь за происходящим, рожденным не твоей головой, читая художественный текст, ты сам воображаешь «свое кино». Конечно, элемент домысливания, додумывания остается и там, и там, но хорошее кино напоминает гипноз – ты подвержен творческой воле автора, который как диктатор навязывает тебе свое видение, литература предполагает большую свободу реципиента, здесь нет насилия образов, в случае чего, воображение вообще можно отключить, оставив только внимание к синтаксису и семантике фраз.
Во-вторых, литература предполагает большее эстетическое наслаждение, чем кино, более многомерное, более целостное удовольствие мы получаем от графического текста, чем от визуального, кроме того, кино предполагает своего рода атрофию других органов чувств. Визуальное восприятие таких фильмов, как «Смерть в Венеции» или «В прошлом году в Мариенбаде» - это своего рода медитация на заданную тему, наркотический трип без использования психотропных препаратов. Конечно, мышление не атрофируется полностью, но зритель весь превращается во взгляд, зрение, он поглощает, он наполняется извне данным, осмысление приходит только после просмотра.
Литература предполагает мышление по ходу чтения, более медленный, черепаший темп восприятия, соучастия реципиента здесь больше, чем в кино, здесь нет медитации, но своего рода глубоководное, ментальное видение, погружение в мозг, в сознание, в язык. Именно язык – главный герой большинства выдающихся литературных произведений, следить за его превращениями, виражами – наслаждение гораздо большее, чем наблюдение за метаморфозами операторской работы или режиссуры.
Но есть в кино одна черта, которая очень сильно сближает его с литературой, - это монтаж, ведь кинематографическая членораздельность - эффект использования в кино своего рода пунктуации, делающей фильм внятным и понятным. Сумбурный монтаж хоронит самый лучший замысел. В художественной прозе монтаж тоже очевиден: соразмерение разного рода пластов, временных, пространственных. грамматических, риторических пронизывает не только самую изощренную прозу (Набокова, Томаса Манна, Гессе), но и книги большинства современных российских авторов (Шишкин, Самсонов, Юзефович), ведь линейность, одномерность видения, этот дискурс Господина был отменен нашей постмодернистской эпохой. И это, видимо, надолго.
Современное кино никогда не приблизится к фасеточному видению прозы, ведь развертывание фильма во времени линейно по определению, а книгу можно читать и с конца, и середины, с любого места (например, те же романы-кроссворды Павича). Даже те картины, которые экспериментируют с темпоральностью, как например «Необратимость» Ноэ, все равно выстраивают линейную последовательность пусть и перемешанных эпизодов, свое экранное время. Книга же, как писал еще Бахтин, предполагает хронотоп, то есть пространственно-временные отношения, которые не обязательно линейны, особенно в нереалистической или внешне реалистической прозе (того же Достоевского, например).
Одним словом, переход от одного восприятия к другому, то есть не просто смена реципиентной деятельности (можно попеременно смотреть фильмы и читать книги), но мы говорим о когнитивном диссонансе, когда книг читаешь так много, что вырабатывается особый тип мышления, будто выходишь из-под киногипноза, и имеешь дело уже не с поверхностью экрана, а с глубиной разверстой книжной бездны, начинаешь плыть и ориентироваться в тексте, как глубоководная рыба, соответственно меняется отношение к действительности, оно становится более рассудочным, менее зависимым от эмоций, более взвешенным, осмотрительным, критическим, ты уже не медитируешь, но мыслишь внутри чужой головы.
Наша эпоха засилья экранных плоскостей – всецело визуальная, потому предполагает высокую скорость поглощения информации, но и гипноз, в том числе и идеологический, она также предполагает, много читать – все равно что жить в эпоху Гуттенберга, на обочине жизни, вдали от информационных потоков, но зато и время для осмысления есть. Способность выйти из-под гипноза визуальных образов и посмотреть на них критически из глубины книги – большое преимущество книжного червя в отношении любого, даже самого продвинутого синефила.