Она посмотрела в открытое окно. Напротив, стайка детишек, крича и смеясь, бегали друг за дружкой между толстых стволов высоких деревьев.
Рядом их молодые крашеные мамаши в коротких майках с контрастно выглядывающими бретельками бюстгальтеров, устроив на лавке перекур, совершенно не обращая внимания на возню своих чад, беседовали, поглощенные вечными женскими темами, иногда размягчая улыбками серьёзность разговора. Забросив ногу на ногу, они словно напоказ выставили босоножки на толстой платформе, будто копыта крупной скотины. «Как они на таких кирпичах ходят?» Лена почувствовала себя ретроградкой. Чуть устыдив свою собственную ревностную нетерпимость, она с натянутым равнодушием прошептала: «Пусть ходят, как хотят. У каждого своя жизнь, свой уклад и свой расклад. Сама-то я как хожу? Ничего не покупаю. Права Анька, что я похожа на манекен без чувств и одежды. Хотя нет! Теперь у меня всё по-другому и будет так всегда.» Она посмотрела на себя в зеркало. Чуть одутловатое лицо была молодо и красиво. Глаза, отбросившие усталость, смотрели бодро.
Она обнадёживающе подмигнула себе: «Как там сказано? Встань и иди! – осторожно пристегнула ремень безопасности, - скоро я ездить не смогу. Пока не смогу». Через мгновение её раскалённый солнцем Опель, вынырнув с паркинга, влился в стадо подобных себе бегущих железяк с похожими на неё седоками.
Анна, нервничая, ждала подмогу. Запихала разноцветный ворох белья в иллюминатор машины. Установила нужный режим. Барабан закружился, мелькая мокрым цветом белья, вяло пережёвывал содержимое, наконец-то дождавшееся внимания быть постиранным.
Она смотрела на переползающую друг на друга массу белья, вспоминая детство, когда мать в корыте стирала целый день простыни и личные вещи, драя их с усердием на стиральной доске, не жалея рук. Её золотые волосы, вырвавшись из-под съехавшей набок косынки, падали на раскрасневшееся лицо. Она то и дело вытирала руки о передник, освежала влажным платком потное лицо и поправляла, улыбаясь, непослушные кудри. Поласкала несколько раз и отжимала с трудом груду разномастного белья. Аня по указке помогала матери развешивать затем во дворе на верёвках стирку, заканчивая процесс глажкой. Эту работу она не любила, отлынивала, ссылаясь на недоделанные уроки. Мать это видела, с улыбкой качала головой в назидание – вот тебе муж когда-нибудь задаст уроки!
Анна посмотрела на хозяйственные перчатки, что скрывали её холёные руки, проверяя, нет ли дырок от острого маникюра. Она не любила стирку, но жизнь в жарком климате и отсутствие помощниц приучили воспринимать эту процедуру как каждодневную неизбежность, и она не видела уже в ней прежнюю внутреннюю отторженность. Это была часть рутинных обязанностей, к которым давно привыкла. Машина закончила работу, отжала и просушила просушенные пёстрые вещи. «Третий таз, - отметила про себя хозяйка, - ещё один и шабаш! Сколько ещё мучиться с утюгом, и почему не придумали умную машину, чтобы сразу и гладила?». Она развешивала на террасе бельё, удивляясь количеству накопившихся вещей. «Зачем их стирать, если половину не ношу или ношу с нежеланием? Выбросить жало, всё в хорошем состоянии, даже на тряпки пустить рука не поднимается.».
Эта бережливость досталась ей от того самого необеспеченного вещами детства, когда каждая тряпка была на счету, и достать её было не всегда лёгким делом. Модницами становились с трудом, добывая из-под полы или со складов дефицитные товары. Что-либо путное можно было купить лишь в крупных универмагах столичных городов или с рук у спекулянтов, иногда у подруг. Мать одевалась скромно, но со вкусом. На работе она числилась в передовиках, и внешний вид здесь был элементом обязательным как пример для несознательной молодёжи, натягивающей часто безответственные иностранные шмотки. Анна понимала её, но в своих пристрастиях принадлежала именно к такой молодёжной среде, ориентируемой уже на западные стандарты – звериная музыка, жвачка и неопрятность.
Ставьте большой палец вверх, если изложенное пришлось вам по душе и не забывайте подписываться на канал, чтобы успеть за следующими историями.