6. Невесомость («Солярис», 1972)
Сцена с невесомостью в научно-фантастическом фильме Тарковского «Солярис» является прекрасным примером таланта режиссера объединять различные виды искусства – музыку, живопись, скульптуру и хореографию – и интегрировать их в кино. В этом эпизоде произведения Брейгеля и Баха работают не только как аллюзия на утрату цивилизацией гуманизма, но и как буквальные произведения искусства, которые вызывают эмоции и откровения у персонажей.
Мизансцена: круглая комната, отделанная деревом и украшенная художественными полотнами, которая контрастирует с «искусственными» металлическими элементами, доминирующими в дизайне остальной части корабля. Сцены комнаты декорированы несколькими картинами из серии пейзажей Брейгеля «Времена года». В частности, внимание Хари (Наталья Бондарчук) – копии, двойника реального человека – привлекают «Охотники на снегу»: с помощью них она вспоминает видеозапись с Крисом-ребенком, жгущим костер зимой.
«Прелюдия» Баха подчеркивает и дополняет эйфорию невесомых объятий между Хари и Крисом (Донатас Банионис). Кроме того, бюст Платона в раме отсылает к его учению об идеях, которое перекликается с противопоставлением реальности Криса и фантазии планеты Солярис.
Во время невесомости камера пристально рассматривает «Охотников на снегу» Брейгеля, создавая эмоциональную связь между человеком и искусством. Через соединение картины и памяти Хари последняя, будучи копией человека, переходит на новый, более глубокий уровень самоощущения и «синхронизируется» со своим возлюбленным.
7. Телекинез Мартышки («Сталкер», 1979)
Значение этой сцены заключается не только в сверхъестественных способностях, которыми обладает дочь Сталкера (Мартышка), но и в том, насколько загадочной она кажется в контексте всего фильма. Технически это длинный кадр без монтажных склеек, в котором Мартышка читает книгу, а затем мы слышим ее закадровый голос, декламирующий стихотворение Федора Тютчева «Люблю глаза твои, мой друг…»
То, что она не зачитывает стихотворение вслух (губы ее не шевелятся) и мысленно воспроизводит его строчки сразу после закрытия книги, позволяет предположить, что девочка связана со стихотворением телепатически. Параллельно Мартышка – будто со скуки – кладет голову на стол и, используя телекинез, двигает стоящие на нем стеклянные сосуды.
Под конец этого действа начинает играть четвертая часть Симфонии №9 Бетховена, от проезжающего за кадром поезда трясутся стены и потолок, но Мартышка остается неподвижной. Камера медленно приближается вплотную к ее лицу, и параллельно затихают все звуки и шумы. С помощью этого движения Тарковский смещает наше внимание со сверхъестественных способностей девочки на нее саму, на то, что она чувствует.
В этой финальной сцене Тарковский объединяет монохромную тональность реального мира и красочную зелень Зоны, тем самым показывая слияние реальности и фантастики. С этим рифмуется и «мутация» Мартышки (Наташа Абрамова): она воплощает союз между идеями «физического» и «духовного», которого так стремились достичь Сталкер, Писатель и Профессор, но в итоге сдались.
Поэтому этот эпизод следует интерпретировать не в рамках морали, а как знак новых перспектив, неизвестных возможностей, открытых границ и перемен вообще.
8. Фрески Рублева («Андрей Рублев», 1966)
В этом черно-белом фильме Тарковского есть много мощных сцен: набег, звон колокола, эпизод с ведьмой. Но если и есть та, что выделяется (буквально) на фоне остальных, то это эпилог фильма с фресками Рублева.
Контрастирующие с предшествующей монохромной тональностью, эти красочные полотна демонстрируют не только выдающееся видение самого художника, но и, что более важно, то, насколько искусство коренится во всех тех трудностях, взаимоотношениях и наблюдениях, которые испытывает и приобретает человек за свою жизнь.
Нарушая обет молчания, Рублев (Анатолий Солоницын) утешает рыдающего Бориску: «Я буду иконы писать, а ты колокола лить». Камера сосредотачивается на тлеющих углях, затем изображение уходит в тень – и появляются иконы. Эпилог разворачивается в виде серии панорам, ракурсов и крупных планов, которые фокусируются на лицах и деталях работ Рублева, но камера никогда не показывает иконы целиком. Во всем этом есть определенная степень погружения, установление более тесной связи с произведениями искусства.
Когда камера отъезжает от последней в череде иконы Рублева «Спас Вседержитель», а музыка композитора Овчинникова затухает, сменяясь звуками дождя (напоминает последний кадр «Ностальгии»), наступает катарсис. А последний кадр – лошади под дождем, мотив Тарковского, символизирующий жизнь, – выводит «Андрея Рублева» за пределы биографии заглавного иконописца и представляет собой подлинно кинематографическое воплощение потребности человека в художественном самовыражении.
9. Проход со свечой («Ностальгия», 1983)
«Показать всю человеческую жизнь в одном кадре, без монтажа, от начала до конца, от рождения до самого момента смерти». По словам Олега Янковского, именно это Тарковский предложил во время их первой встречи перед съемками «Ностальгии».
Этот кадр длится более девяти минут и состоит из неоднократных попыток Андрея Горчакова (Янковский) пронести зажженную свечу от одного конца пустого бассейна к другому. С третьей попытки Андрею удается это сделать, но в конце он падает и издает болезненных стон.
Для этой сцены Тарковский велел установить операторские рельсы, чтобы камера следила за героем и постепенно приближалась к нему по мере достижения им цели. Детали фона – каменная стена, фасад бассейна, мох – невероятно проработаны и обладают различными текстурами и фактурой. Когда Андрей почти доходит до конца своего пути, начинает играть «Реквием» Джузеппе Верди, а в финале кадра камера фокусируется на крупном плане горящей свече.
Тарковский в этой сцене намеревался показать жизненный цикл: рождение, развитие и смерть. А непрерывность кадра и его длина как раз и воплощают идею человеческой жизни, а также течение времени.
Рука Андрея, прикрывающая огонь от ветра, равносильна преодолению трудностей, встречающихся на жизненном пути. Можно сказать, что в этой сцене Тарковский отказывается от абстрактного символизма и показывает сущность и траекторию жизни в одном движении.
10. Горящий сарай («Зеркало», 1975)
Поэзия. Длинные кадры. Искажение времени. Сопоставление воды и огня. Эта сцена с горящим сараем объединяет основные темы и мотивы режиссера в форме чистой визуальности и лирики.
Технически эпизод состоит всего из пяти кадров. Он начинается с прохода задумчивой Марии (Маргарита Терехова) по дому, красивому деревянному строению, освещенному тусклым оранжевым светом. Этот дом – реплика дома из детства самого Тарковского, камера неторопливо обозревает его, показывая все уголки и детали быта.
Открытые окна позволяют оценить редкий визуальный контраст между зеленью снаружи и ярким оранжевым цветом дерева и свечей. В этой же сцене звучит голос Арсения Тарковского, русского поэта и отца режиссера, который читает собственные стихи о памяти, горе и судьбе.
Но запоминается эпизод своими визуальными образами, одновременно жизненными и данными сквозь призму искаженного времени. Вместо того, чтобы сразу же последовать за героями к месту происшествия, камера Тарковского неспешно обозревает пространство дома, задерживается на падающей бутылке и в конце останавливается на зеркальном отражении, стремясь не натолкнуть на какие-то концептуальные интерпретации, а вызвать эмоции и чувство близости.
В отражении мы видит сначала размытое, но яркое изображение, которое затем фокусируется и являет нам двух детей, смотрящих на горящий сарай. Оттенки оранжевого и желтого на синем фоне, необычное кадрирование, движение камеры, фокусировка создают иллюзорное изображение, кажущееся слишком потусторонним даже для Тарковского.
Финал сцены – чрезвычайно сильная композиция: Мария, еще один человек и мальчик, стоящие на фоне горящего в центре кадра сарая. Этот образ, сопровождаемый звуками дождя, разворачивается как онирический транс, который и завораживает, и провоцирует на размышления.
Если загадочный автобиографический фильм Тарковского посвящен воспоминаниям, фантазиям и фрагментам памяти человека, касающимся его близких, то эта сцена – визуальная кульминация картины, включающая ее самые сильные элементы: ностальгию, детскую наивность, молодую мать и зеркало как буквальный символ преломления памяти.
***
Оригинал статьи: taste of cinema / https://vk.com/inoekino
***
