Глава четвертая. Сила девочки
Часть четвертая
... Приоткрылась дверь, и в неё, сутулясь и настороженно оглядываясь проскользнула... Бубуниха...(?!). Прихрамывая, приблизилась. Болезненно морщась, присела в ногах на краешек кровати уцелевшей ягодицей. Ещё раз оглянувшись, хрипло и настороженно спросила:
— Ну как ты?
Нужно было что-то ответить, но не очень хотелось, не по себе как-то стало:
— Нормально...
Обе замолчали от неловкости, отвернувшись лицами друг от друга. И стало вдруг жалко Бубуниху. Показалось, что несчастная она. Не поворачивая головы, сказала еле слышно:
— Простите меня...
— Что ты, что ты!.. — вскинулась та и отмахнулась раз и другой обеими руками. — Что ты!.. Это ты меня прости дуру старую! Напугала я тебя... — И вдруг тихонько заскулила в приступе нервного плача, искажаясь лицом и утираясь ладонями. — Извини меня, миленькая! Извини за ради Христа! И замухрышкой тебя обозвала... и читой... Грех-то какой!! Извини, родненькая!! Нервная я... С войны контуженная... У меня все нервы в нутрях воспалённые... Ни одна валерьянка не лечит! И муж, зараза, двадцать три года бил!.. Пока от водки не сгорел!.. Мир праху его... Не обижайся на меня, девонька!
И невыносимо было её непритворное страдание и раскаяние, и хотелось утешить, и не знала как, Лишь молвила тихо и пылко, ощущая, в жажде помочь, прилив сил:
— Не плачьте. Не обижаюсь я. Дай... не обижалась.
— Правда? — недоверчиво посмотрела та размокшими глазами. Сразу перестала плакать и насухо утёрлась концом одеяла. — Вот спасибочки! Грех сняла! — Напоследок всхлипнула, облегчённо вздохнула и, оглянувшись на дверь и соседние койки, стала сразу весёлой:
— А здорово ты меня... колом... в задницу!.. Раз — и!.. Ой, не могу!.. — Из её горла, срывающие из усохшей груди смех, стали вырываться хрип со свистом, — и вот она уже зашлась вся в дробном, заразительном хохоте, раскачиваясь и запрокидывая голову, хватаясь за бока и с трудом выдавливая сквозь спазматические надрывы в горле: — Ой, не могу!.. Колом!.. Раз — и!.. Пришпилила к дверям!! На кино б заснять!.. Вот смеху было б!.. А мне так чёрти чего сразу показалось! Думала, слышь, молния меня вместе с громом в зад шибанули! А потом, слышь, уже как заорала я, померещилось, будто носорог меня рогом своим носатым... Ой, не так — носом своим рогатым протыкнул!.. Или бандюга какой — тупым ножом!.. Конец, думала, мне! А это ты... раз... и!..
И она, который уж раз, изобразила рукой досадивший ей «осиновый кол».
О смеялись уже разом, смеялись сквозь слезы, смеялись друг над сами над собой, и давно уже свалились «горы с их плеч», и утонули душевные потрясения обеих. Захлёбывалась Дашутка в неумелом смехе:
— А я и не сообразила, почему это «вампир» в том одеяле пришёл, на втором мы гладим?.. И дерьмом не вонял почему-то...
— И не скажи... — очередной раз закатилась смехом Бубуниха, хватаясь за живот — Уж это-то, кажись, чуток было... Успела почуять... Я ж с такой скоростью рванула!!..
Наконец, угомонились. Перевели дух.
— Сильно болит? — спросила, сочувственно глядя на Бубуниху.
— Дааа, — отмахнулась та. — Заживёт, как на собаке! Главное — слепая кишка целая. Спасибо, хоть не в серёдку угодила!.. Ты-то как? — И зашептала: — Я за тебя помолюсь. Я хоть и не полностью в Бога верю, и в церковь не хожу, а сегодня пойду и помолюсь.
Это удивило и насторожило некой фальшью. Спросила робко:
— А разве можно верить в кого-то или во что-то не полностью? — И сама же, боясь поучением обидеть старшего, так же робко ответила:
— Если верить — только полностью... Если не верить — тоже полностью...
Было видно, что слова её Бубуниху озадачили. Она как-то странно посмотрела на неё и задумалась, опустив голову. Так и заговорила, но теперь тихо и грустно:
— Ты такая правильная... И слова твои правильные, миленькая... А я — не правильная вся. Плохо, шо таких много... Я ещё не самая худшая, честно говорю... А ведь наставляла меня мать-покойница... А я и вспомнила сейчас только... В зеркало, говорила, когда глядишься, почаще спрашивай у глаз своих: «Кто я? Что дети твои о тебе услышат, когда в гробу увидят?». Зеркало, оно не токо для красоты наружной наведения, оказывается... Там ещё и то увидеть сможешь, что сердце своё — уже змея, а душа — жаба! А хто, скажи мне, хочь раз в жизни, истину о себе в зеркале, у глаз своих, спрашивал? То-то и оно, шо мало хто... Токо и глядятся в зеркало, штоб причипуриться. Вот и я совет мамкин ни разу не вспомнила! И поделом мне, шо с работы гонят. — Она опять нервно всплакнула. — Опять мыкаться, чтоб до пенсии доработать...
Слова Бубунихи заставили сесть на кровати:
— Как гонят?! Это же несправедливо! Ведь и мы баловались... И мы виноваты. Вы не плачьте. Вечером придёт Лидия Максимовна... Я всё объясню ей — она поймёт!
— Нет, — недоверчиво глянула Бубуниха и обречённо покачала головой. — Не надо, миленькая, не хлопочи! Она, заведующая, такая строгая!..
Поднялась, кряхтя болезненно.
— Дай-ка, миленькая, я поцелую тебя душевно. — Она мокро чмокнула в щеку — и для обоих мир стал чуточку мягче, чуточку легче.