Саймон говорит:
- Еще.
Затем, немного смущенно и совсем тихо, добавляет:
- Пожалуйста.
Катарина улыбается. Так, как только она умеет: сначала в уголках глаз, обведенных жирной угольно-черной подводкой, появляется еле заметная сеточка морщин, а затем ее полные, увлажненные пыльно-розовой гигиенической помадой фирмы Kiehl's губы, растягиваются, оголяя блестящие белые зубы.
- Ты уверен, пупсик? - спрашивает она, перебирая длинными пальцами колоду карт. Сегодня ее ногти выкрашены неоново-синим, значит настроение у моей mon cher превосходное.
Саймон не уверен.
Он сминает в руках три карты, бросает короткий, затравленный взгляд на меня, но кивает, словно принимает самое важное решение в своей жизни.
Будто сопереживая ему, я приоткрываю свои и удовлетворенно складываю их в аккуратный прямоугольник.
Двадцать одно.
У меня всегда двадцать одно.
Катарина пожимает плечами и вытаскивает еще одну карту. Потом соблазнительно нагибается над столом и я немного ревную, замечая где сейчас находится взгляд Саймона.
- Восемь, пупсик. У тебя двадцать шесть. Ты проиграл.
Его руки дрожат. Он запускает пятерню в спутанные волосы и шумно выдыхает.
Мне кажется, еще немного и он заплачет.
- Но ведь, - начинает он и тут же осекается на полуслове, - я ведь могу отыграться? Я могу взять кредит, заложить дом. Они мне нужны!
Он вскакивает со стула, роняя его на пол.
- Вы не понимаете! - кричит Саймон, падает на колени и прижимает руки к лицу. Его плечи трясутся в беззвучных рыданиях. - Вы… не…
Катарина не выносит мужской слабости.
Она кивает охране и Саймона выводят наружу.
- Ну что, может, ко мне? - она поворачивается в мою сторону и медленно проводит языком по верхней губе. Скользит пальцами по острым ключицам, загорелой коже, ныряет под белоснежную рубашку, демонстрируя мне тонкое кружево бюстгальтера.
Я отрицательно качаю головой.
Сегодня я еще успею попробовать твою Kiehl's на вкус, mon cher, но перед этим мне нужно кое-что закончить.
Катарина разочарованно вздыхает и отворачивается. Когда я поднимаюсь и иду к выходу, она смотрит мне вслед, думая что я не замечаю.
Игорный дом, или, если хотите, “казино”, или как мы его называем “купи-убей”, звенит, гудит, грохочет. Он шепчет голосами отчаявшихся и раскатисто хохочет над проигравшими. Он поет голосами известных поп-групп и оглушительно визжит, поздравляя победителей.
Здесь темно-зеленые стены и позолоченный потолок. Здесь с окулюса смотрят греческие Боги - снисходительно, с превосходством, даже слегка надменно.
Еще здесь воняет.
Тлетворный, приторно-сладкий, будто протухшая яблочная патока, запах, пропитывает до самых костей. Он забивает ноздри, дерет горло, заставляет желудок судорожно сжиматься в приступе тошноты, но ты все равно заходишь.
Каждый раз, когда я иду к машине, мне приходится закрывать лицо рукавом.
И каждый чертов раз, охранник Боб спрашивает, кого я убил за эти часы.
Однажды, когда я был совсем ребенком, к нам пришел полицейский и сказал, что на соседней улице произошло убийство. Моя мать, прошу прощения, моя мачеха, сказала ему, что ничего не слышала и попросила убраться по добру по здорову. Затем, повернулась ко мне, похлопала по плечу и вышла из дома. Как сейчас помню - в желтом домашнем платье с подсолнухами и клетчатом фартуке, чего раньше с ней никогда не случалось. Она даже в соседний маркет наряжалась, как в церковь.
Больше я ее не видел.
Мой отец, настоящий отец, рассказал, что наша семья нуждалась в деньгах и Джесс пришлось оказать кое-кому услугу. Позорную, низкую услугу, за которую ей пришлось дорого заплатить.
Но с тех пор, ни я и ни мой отец, ни разу не заглядывали в чеки.
Так я понял одну важную вещь: "Все покупается и все продается. Человек — такой же товар, как и все остальное, и у каждого свой срок годности."
Моя память хранит разные воспоминания. Мне нравится перебирать их, перекладывать с места на место, любуясь каждым, как ребенок игрушкой.
Менеджер из Fairway Market, где я обычно покупаю пиво, был моим первым.
Сейчас на том месте выстроили огромный бизнес-центр, высотой в четверть мили, с ярко-синими зеркальными окнами и бассейном на крыше, но тогда это было обыкновенное серое здание с кричащими плакатами “Право! Порядок! Лицензия!”. С них на город взирали суровые мужчины в наглаженных костюмах и призывали к послушанию.
Каждый раз, когда я проезжаю мимо, у меня сосет под ложечкой, немного покалывает в затылке, а на языке появляется сладко-сливочный привкус мороженого.
На самом деле, менеджер-по-имени-Том ничего плохого не сделал. Он просто нахамил мне и не предложил купить дополнительные товары. Я подумал и предложил ему выбор: или он просит прощения, или на моем циферблате становится на одно деление меньше.
Он выбрал второе.
А мои часы показали “двадцать один”.
И вот мои три сотни лошадей несут меня мимо пестрых рекламных щитов, с которых обнаженные женщины и мужчины кричат о свободе и равноправии. Мимо монохромных плакатов с крестами, молящих о прощении и поклонении. Мимо ободранных объявлений цвета хаки, призывающих истреблять врагов нации.
"Свобода рождает анархию.
Анархия приводит к деспотизму.
Деспотизм возвращает к свободе.
Когда человек думает, что он что-то усовершенствовал, на самом деле он сделал перестановку."
Много лет назад властьимущие решили, что планета перенаселена. Ресурсы исчерпаемы, атмосфера загрязнена, в массах царит хаос. И пришли к единому решению - дать людям право убивать.
Законно. Безнаказанно. По щелчку.
Удивительная особенность людей состоит в том, что если дать им право распоряжаться чужой жизнью - они ее сломают. И общество радостно рвануло на встречу новой жизни, где каждого, кто не соответствует ожиданиям можно уничтожить.
Города утонули в крови. Каждый день выходили новые сводки новостей, где количество жертв измерялось тысячами.
Пришлось ввести ограничения.
По пятьдесят в одни руки.
Наказание за непослушание - уничтожение.
Об этом мне говорит рекламный щит по правую руку. Сообщает диктор по радио и телеведущий утренних новостей.
Потом ввели своеобразную систему с базой данных, хранящейся на защищенных серверах, которые по их мнению невозможно было найти, а тем более взломать. Ввели специальные чипы, чтобы отслеживать и контролировать остаток на “счете”.
В двадцать один ко мне пришли.
Как сейчас помню метель за окном, свистящий ветер в дымовой трубе и отца, устало потирающего виски. К пятидесяти у него совсем сдало здоровье и постоянно болела голова. Когда я предлагал ему лечь в больницу, он лишь отшучивался, что у него осталось еще одно убийство и он потратит его на себя.
Так вот, эти два законника предложили мне выбор: или я не доживаю до тридцати пяти, или называю случайное число от одного до пятидесяти и счастливо живу до тех пор, пока не перейду кому-нибудь дорогу.
Я был юн и думал, что такие, как я никому не мешают.
И выбрал двадцать два.
Я никогда не задумывался, почему я назвал именно эти цифры. Возможно, именно столько подсолнухов было на фартуке моей мачехи. Или это был номер соседского дома. Да черт его знает, почему.
Мой первый менеджер-по-имени-Том даже понятия не имел, какую большую роль сыграл в моей истории.
Мне понравилось. Мне было чертовски мало тех, что у меня остались.
Так появилось “купи-убей”.
Я продаю жизни.
Я их покупаю, меняю, выигрываю, чтобы потом мне заплатили за то, что у кого-то я ее отниму.
Всегда одну.
Ни больше, ни меньше.
Мне не важно кто это будет: подросток, ограбивший магазин; чиновник, построивший дом на деньги налогоплательщиков; сосед, чей забор не нравится всей улице или женщина, у которой плохая прическа.
Я продаю и покупаю.
И единственное, что меня интересует - это чтобы число на моем циферблате было всегда одинаковым.
Двадцать один.