Глава четвертая
Часть первая
Тесное однообразие дней в узком мире "некрасивенькой" девчушки приюта редко когда разбавлялось чем-то радикально новым. Каждый день был разлинеен расписанием, каждый день — одни и те же лица, те же предметы и те же скудные познания бытия.
Так уж нелепо устроено в мире людей, что от рождения начавшаяся с огорчения жизнь, нередко так и остаётся с этой многоликой и навязчивой спутницей долго, — иной раз до конца жизни, — идут, тесно сплетённые, мешая друг другу, но привыкшие к этому. Любая радость воспринимается такой жизнью, как случайность, а очередное огорчение, как само собой разумеющееся. Поэтому когда слегла и быстро умерла Домнушка, лишив её, Дашутку Красильникову, родничка простой и мудрой доброты, лишь две ночных слезинки, в память о ней, были отпущены сгустком её горестных мыслей.
Домнушка умерла весной, когда мягкие, влажные ветры Таганрогского залива начали заносить в улицы города запахи цветений, когда всё живое движимо теплом солнца и покидает его с огорчением и с унынием. Она умерла, оставив после себя скудность скопленных денег, которых едва хватило на похороны. Оставила и нехитрую мебель, да старинную швейную машинку фирмы «81МСЕК», отписанную в завещании ей, Дашеньке Расильниковой, чтобы с приданным была.
Машинку привезли в Детдом, и, с согласия обладательницы этого гатства, она служила теперь для мелкого ремонта одежды и для обучения шить всех желающих. Самой же наследнице она служила ещё и философским напоминанием того, что вещи надолго переживают своих хозяев. Чтобы служить о них памятью и даже хранить образ. И довольно поздно, когда ее сознание вырывалось из темницы материи реального в царство фантазии, воображение легко рисовало за машинкой покойную Домнушку, — это забавляло и радовало, словно была она рядом, с добротой своей.
Это заставило содрогнуться и оставит полюбившееся занятие. Но смутно ещё ощущаемая сила, данная либо природой, либо наследственностью, либо явившаяся в ранних муках внутреннего мира её, способная, при определённом усилии скрытой энергии проявлять необычные способности, — сила эта покоя не давала...
И вот, найдя уединение и выбрав отправной точкой своего воображения хранимую в спичечном коробке мандариновую корочку, она, посредством её воздействуя на усилие воли, без особого труда вдруг увидела любимого Станичникова и толстяка Георгия... Они проступали как бы из тумана, — сидели за столом в компании других людей, ели и пили, все были ее годы это являлось шумливыми и смешными...
Это развеселило и опять стало забавлять её, как может забавлять тайком подсматриваемая чья-то жизнь. Но когда очередной раз она таким же образом увидела своего Степана Станичникова в постели обнажённым, в объятиях чьих-то женских рук и ног, она к мандариновой корочке охладела. Но постоянное ощущение было такое, будто он, этот Степан Станичников, был рядом, но только за условной дверью, а заглянуть за неё и подсмотреть тайну его жизни там мешало обыкновенное приличие и боязнь своего состояния в такие минуты — наблюдать себя в жизни наблюдающей, и это было как будто сознание сознания. Откуда же было знать ей, что уже в сознанием второй ступени — высшим и предельным для человека.
И осознание того, что подсматривать таким образом нехорошо, а также понимание и боязнь мысли, что, хранимая в тайне, данная природой способность и особенность отличает её от других, заставили надолго оставить подобные опыты, — оставить трудно, ибо очень хотелось видеться с ней — с безответной своей любовью...
А всё же, спустя срок, она ещё раз попробовала и, забавы ради, включив как бы обратную связь с человека на предмет, отыскала золотую серёжку, утерянную заведующей Детским домом и очень этим огорчённую (то был недавний подарок мужа).
Получилось это случайно. Просто присутствовала при разговоре о потере и — попробовала: неведомая энергия, оставленная плотью человека в утерянной серёжке, и энергия серёжки, остывающая на человеке, горячей ниткой ищущего нерва пересеклись в ней и, скользнув по той нитке, обострённое воображение её различило потерю в дальнем тупике коридора. Оставалось пойти, взять и принести. Что она и сделала, заработав удовольствие от доставленной радости и дюжину благодарных поцелуев...
И случай ещё раз дал ее чувственной душе подтверждение одной, и это «Блаженнее давать, нежели принимать.»
Появилась и новая няня, длинная, худая, издёрганная женщина, короткими и неуклюже завитыми волосами, тайком курящая в туалете, не терпящая шума и прочего непорядка. Часто и подолгу бранилась хриплым голосом, брань переходила в ворчание, ворчание в долгое, бубнящее недовольство. Потому и прилепили к ней кличку «Бубуниха». Чтобы пресечь после отбоя баловство и нежелание засыпать, она в своё ночное дежурство, стала упоённо пугать ведьмами, ходячими покойниками, приведениями — всякой нечистой силой, словом. Они, мол, ночью приходят в дома и сосут кровь у непослушных и ябед. При этом она красочно, с убеждением лично видевшей, описывала ужас и мерзость их внешности.
— Лица у них синюшные, — нагнетающим страх полушёпотом рас¬сказывала она в притихшей темноте спален, — глаза горят, а у других, наоборот, чёрные дырки вместо глаз... Зубы с клыками — дерьмом воняют. А сами — склизкие такие, как жабы, клещеногие, ходят крадучись и воют, если голодные... Да клыками клацают!.. Примечают, кто балуется и — хоп!.. Прокусят в шее дырочку и — сосут кровушку!.. А потом в ранке черви заводятся... А ябед, страсть как любят посещать... Вот, к примеру, наябедничает кто на меня, так и жди ночью вампирюгу такого... И ничего с ними поделать нельзя! Боятся все. Вот только милиция или военные не боятся. Потому и убить их могут — осиновым, обязательно, колом протыкают... Я сама такого, колом проткнутого, на свалке видела... Жуть! Не приведи Господь!!.. Та даже мухи на него не садились — такой мерзопакостный!