Он приблизил к ее лицу запястье левой руки и укоризненно постучал по циферблату часов указательным пальцем правой.
– Вот ты изволила-таки подойти... Вот пришла-таки… А я тут жду тебя не дождусь… Пятнадцать минут прождал я тебя, да…
Нет, не дело это все, не дело… – Глуховато-утробный, словно подвывающий его голос с еле заметной артикуляцией почему-то напомнил о древнем искусстве чревовещания.
Сосредоточенно глядя перед собой, Чмунич пружинисто прошелся взад-вперед вдоль аллеи.
Вдумчиво замер, отмахнулся от протянутого ему пакета с тетрадью, сделал Майе знак следовать за ним и отправился внушительными шагами по направлению к выходу из парка.
В каждом движении его заключалось уверенное в себе равновесие, и Майе пришлось подчиниться.
Так они прошли метров двадцать молча.
Однако, дойдя до ступенек вниз, Жора неожиданно остановился, обернулся к Майе, скрестил руки на груди.
Его глубоко посаженные глаза затаили каверзу, а встретившиеся у переносицы межбровные складки образовывали подобие широко раскрытого циркуля.
– Ну что ж, Майя, мое предчувствие и в этом случае не обмануло меня, так оно все и случилось.
Ох, уж эти Жорины наскоки!
Наступательная метода его всегда немного шаманила, и человеку, склонному к мгновенным внутренним метаморфозам, непросто было стряхнуть заражающую интонацию этой несгибаемой жреческой правоты.
Ситуация застала ее врасплох, но на всякий случай Майя решила не терять всегда примиряющего чувства юмора.
– Что ты предчувствовал, Жора? И что такое случилось?
– Катастрофа, Майя, сущая катастрофа.
Лицо Майи удлинилось вопросительным знаком. Жора Чмунич немедленно поставил целый ряд своих:
– Ну что за «фокусника» ты отколола? А? Бога за бороду схватила? А? черта за хвост? быка за рога? а? Абсолютную идею постигла? Да? Вошла в свое Субъективное? И насколько? Может, выступила оттуда форма Объективного?.. Ну, чего молчишь? Вот посидела бы в философской бочке! Эх ты, Майя, Майя…
Майя не готовилась к бою. Возможность диспута с Чмуничем, теперь к тому же еще и Богословским, об ее поэме почему-то ни вчера, ни сегодня не пришла ей в голову.
И Майя продолжала молчать.
– Ну он накапывает, этот твой фонтан, ну фортели откалывает трюкач, коленца он всяческие выкидывает, твой фокусник… Но где же «божественное» твоего языка-а? Где же оно, во-скре-шен-но-е то-бо-ю Сло-о-во?!.
Потрясши вскинутыми пятернями у самого Майиного лица, Чмунич сбежал вниз по ступеням, и Майя непроизвольно понеслась за ним вслед.
Они вышли на улицу, зашагали вдоль принаряженных бизнесом типовых построек. Не глядя по сторонам, Чмунич крайне бесчувственно вклинился в нахлынувший на них грохот и гул.
– Все напрасно, понимаешь ты, все напрасно, когда все свершилось, ты понимаешь, и когда нет того самого… ну, того, что ведет… – процедил он сквозь зубы на ходу, не глянув на Майю.
– Что ведет? Чего нет?! – крикнула она в раковину Жориного уха – в тот самый момент просигналили сразу несколько автомобилей.
– Апостольского ранга!
Майя тем временем успела собраться с мыслями. В памяти пронеслись загадочные инверсии «фирменного» Жориного стиля, закавыки косого ровного почерка, частые грамматические неувязки… Наконец она напрямую спросила:
– Что это все-таки означает? И где критерии: фактор известности? каноническое место в ряду? Что-нибудь еще?
С полминуты они прошли в молчании. Становилось холодно. Потом Жора остановился, и, невзирая на снег, внезапно поваливший, будто даже повеселел.
Взглянул на Майю в упор, с понимающим снисхождением улыбнулся, сухо и наставительно заговорил:
– Известность никому не дается случайно. Канонический ряд потому и выстроен, что это апостольская шеренга. Что обстоятельства их жизни, что тексты. Любое событие, встреча, каждая строчка. Все, абсолютно все! Вот у тебя, например… У тебя – случайно. Знакомишься ли ты с человеком – случай, посвящаешь ли ему стихи – соответственно. То есть могло бы быть и могло не быть… А у них – судьба.
– Что же такое… судьба?
– Судьба… судьба… – Слегка запрокинув голову, Жора прикрыл глаза, и Майе представилось, что он сейчас тронет перстом струну, промолчавшую тысячелетие. Казалось, он созерцает им же самим мыслимую грезу, и по лицу его бледной тенью пробежало усилие созидающего творца. – Судьба это все, что достойно вписаться в Мировой замысел. Судьба споспешествует Ломоносову… Благодаря судьбе Державин получает табакерку Фелицы, встречает свою Плениру… Она же подстраивает кому-то дуэль на Черной речке, кому-нибудь подставляет двойников… В ста зеркалах отражает Ахматову, Бродскому устраивает судилище… Швыряет в лагерь, спускает гашетку, затягивает петлю… Наконец, судьба как история Всемирного Духа – это и есть Абсолют, сама божественная реальность…
– И в посмертной оценке прославленных судеб никогда никакая ошибка невозможна?
– Никакая и никогда. Просто некоторые люди ошибаются относительно своих возможностей…