Встреча с любимой

— Филл, я тебе вот что скажу. Завтра я и Кэйт, мы едем в Санта-Барбару. Имеем право маленько отдох­нуть, да? Поехали вместе, Филл! Фиеста посмотрим. Ну как, идет? Там говорить будем, может, ты ко мне вернешься. Тебе нравится фиеста в Санта-Барбаре?

— Да, говорят, ничего себе фиеста.

— Отличная фиеста, Филл! Девочки есть, музыка есть, танцы есть на улице, здорово! Поехали, Филл!

Даже не знаю...

— Кэйт сильно рассердится, когда узнает, что я тебя видел и не привез. Может, она задирала перед тобой нос, но она говорит, ты славный парень, Филл. Все втроем, едем, а? Веселиться будем, да?

Когда мы вошли в закусочную, там сидело не меньше десятка посетителей, и Кэйт лихорадочно мыла посуду на кухне, едва успевая менять тарелки.

— Эй, Кэйт, эй! Смотри, кого я привел!

— О Господи! Где ты его откопал?

— Он едет с нами в Санта-Барбару!

— Привет, Кэйт. Как дела?

— Сам видишь.

Она быстро вытерла руки о передник и подала пра­вую мне. Но она все равно была мыльная. Потом она взяла поднос с едой и понесла в зал. Грек обычно помо­гал ей обслуживать посетителей, но сейчас ему не терпе­лось что-то мне показать, и он оставил Кэйт справляться с делом в одиночку.

Он достал большой альбом и открыл передо мной. На первый лист было наклеено его свиде­тельство о натурализации. За ним — свидетельство о бра­ке, потом лицензия на занятие предпринимательством в округе Лос-Анджелес, его фотография в пору службы в армии и фотография его и Кэйт в день свадь­бы.

Дальше шли вырезки из газет с заметками о проис­шедшем с ним несчастном случае. Вырезки эти, сдается мне, больше рассказывали о кошке, чем о греке, но, так или иначе, имя его там упоминалось — описывалось, как его доставили в больницу и как потом ле­чили.

Сообщение в лос-анджелесской греческой газете говорило о греке все-таки больше, чем о кошке. Там по­местили его фотографию в парадной униформе, которую он носил, когда служил официантом, а также его краткое жизнеописание. За газетными вырезками следовали рентгеновские снимки — не меньше дюжины, потому что их делали каждый день, следя, как он поправляется.

Прикрепил он их очень хитро: по краям склеил листы альбома по два, а в середине вырезал квадратное отвер­стие, чтобы вставленный снимок можно было разгляды­вать на свет. Наконец, на последних листах красовались оплаченные больничные счета, оплаченные счета от вра­чей, оплаченные счета от медсестер. Этот щелчок по че­репушке обошелся ему ни много ни мало в триста два доллара, хотите верьте, хотите нет.

— Красивый альбом, да?

— Альбом что надо. Прямо роман с картинками.

— Конечно, его еще доделать надо. Раскрасить крас­ным, белым, синим — во будет! Вот, смотри.

Он показал мне пару листов, которые уже успел раз­рисовать. В углах он вывел тушью кудрявые завитушки, раскрашенные красной, синей и белой краской. Над сви­детельством о натурализации реяли два американских флага и восседал орел, над фотографией, где он был в греческой военной форме, скрестились древками два греческих флага и сидел еще один орел.

Над свадебной фотографией были изображены два целующихся голуб­ка на веточке. Он еще не решил, чем украсить лист с вы­резками, и я посоветовал нарисовать над ними кошку, с хвоста которой сыплются синие, красные и белые искры.

Идея пришлась ему по вкусу. Еще я предложил над ли­цензией на предпринимательство в округе Лос-Анджелес изобразить толстомордого хомяка с сосиской в лапах. Однако грек не понял намека, и я решил, что объяснять не стоит.

Теперь до меня дошло, почему он вдруг так вырядил­ся и жратву носить не хочет, как обычно, и вообще раз­важничался. Как же, ведь он в больницу угодил, в газе­тах про него написали — такое не каждый день случает­ся, особенно с придурками вроде него.

Остаться с ней наедине мне удалось только под ве­чер. Муж ее пошел наверх умываться, и мы оказались вдвоем на кухне.

— Ты думала обо мне, Кэйт? — тихо спросил я.

— Да. Тебя так скоро не забудешь.

— Я много думал о тебе. Как ты тут?

— Я? Я в порядке.

— Я несколько раз звонил тебе, но трубку брал он, и я не хотел говорить. Знаешь, я заработал денег.

— Да что ты? Я рада, что дела у тебя идут на лад.

— Сначала заработал, а потом просадил. Думал, на эти деньги мы с тобой новую жизнь начнем, а потом про­играл.

— Надо же.

— Ты правда обо мне думала, Кэйт?

— Конечно.

— Как ты это говоришь, не верится.

— Говорю, как умею.

— Ты не хочешь меня поцеловать?

— Скоро ужинать будем. Так что если тебе еще нуж­но посуду домыть, поторапливайся.

Вот так. Весь вечер так. Когда поужинали, грек при­нес свой сироп и гитару и стал петь песни, а мы сидели и слушали, и она вела себя так, будто я ей никто: ну, ра­ботал у нас такой когда-то, потом ушел, теперь вернул­ся. Неплохой, в общем, малый. Одним словом, встреча с любимой не удалась. В жизни меня так не унижали.

Пришло время спать. Дождавшись, когда они подни­мутся наверх, я вышел на улицу. Я хотел прогуляться и по дороге решить, остаться ли мне у грека и поглядеть, не сладится ли у нас с Кэйт снова, или уйти, постара­ться ее забыть.

Не знаю, сколько прошло времени, но я уже успел отойти довольно далеко, когда услышал, что они ссорятся. Я двинулся обратно, и скоро до меня стали долетать обрывки перебранки.

Кэйт орала во все горло, требуя, чтобы грек выставил меня за дверь. Тот что-то мямлил в ответ— наверное, говорил, что им не обойтись без помощника. Он пытался заставить ее замолчать, но она продолжала вопить на весь дом. Будь я у себя в комнате, как она думала, я бы услышал все до послед­него словечка. Даже оттуда, где я стоял, слышно было неплохо.

Внезапно все стихло. Я проскользнул на кухню и остановился, прислушиваясь. Но ничего не услышал, по­тому что все звуки заглушали тяжелые удары моего сер­дца — тук-тук, тук-тук, тук-тук. Биение его было какое-то странное, беспорядочное, и я вдруг понял, что рядом с моим колотится еще чье-то сердце.