Так выпало, что на одиннадцатый день рождения произошли сразу три неожиданности.
Началось с телефона: он зазвонил необычайно рано для субботы — в девять утра. Я спал; мама, ушла по своим делам, о которых мне ничего не рассказывала, что уже стало обычаем за последние два года. Трубку пришлось поднимать мне: благо, стационарный телефон стоял на тумбе рядом с моей кроватью. Сонная, еще не ожившая рука нащупала продолговатый кусок пластмасса на проводе и потянула его к моей голове.
— Ало?
— Сына, ты?
Хриплый голос отца я узнал сразу. Его не просто забыть. С детства этот скрежет, который издавали его голосовые связки и который сопроводжал каждый произносимый им звук, пугал меня. Он делал его слова материальными; казалось, подставь ложку к его рту, пока он говорит, и та мгновенно покроется ржавичной. За два года, что отец провел на Кавказе, этот эффект, казалось, только усилился. Я выдержал паузу, пытаясь понять, рад ли я его слышать или нет.
— Да, пап. Привет.
— Я приеду через час. Поставь пока макароны.
— Хорошо.
Я бросил трубку. Не резко, не демонстративно. Будто это был обыденный разговор, в котором папа попросил сына сварить ему макароны, пока он едет домой с работы. Но дело в том, что это был первый наш разговор за эти два года. Не знаю, почему, но с Кавказа папа ни разу мне не позвонил.
Я убрал постель, умылся (почистил зубы дважды, чтобы убрать весь налет) и отправился на кухню. Наполнил кастрюлю, зажег плиту, засыпал макароны. Я помню, что отец не любит пересоленное, поэтому соли добавил совсем чуть-чуть (если нужно будет, папа досолит: он всегда так делает). Начал стоять у плиты и каждую минуту перемешивать макароны, чтобы те не слиплись.
Вдруг мысль: а знает ли мама? Надо, наверное, ей сказать. А как? Подумал, где она может быть. Не у тети, потому что тетя на даче; не у подруги, потому что подруга по выходным работает в ресторане официантом (мы как-то раз ходили в этот ресторан, мне не понравилось). Так где же?
Надо помешать макароны.
Я посмотрел на часы: папа должен был вот-вот приехать. Я вытер крошки со стола и раздвинул шторы: кухня наполнилась теплым летним светом. Для идиллии не хватает мамы с папой. Я ждал, что они приедут вместе, и мы втроем поедим макароны, которые я сварил.
Но отец приехал один. На нем была военная форма: не глаженная, брюки снизу в грязи, как и туфли. На правом плече большой вещмешок. Он отдал его мне, чтобы я отнес в свою комнату.
— Оставь себе, сына, пригодится, — сказал он.
Мы не обнялись и даже, кажется, не поздаровались. Он лишь направился на кухню и по пути спросил:
— Макароны сварил?
— Да, — ответил я.
Он сел за стол. Я пытаюсь вспомнить его лицо, но не могу: образ его в тот момент предстает передо мной совершенно безликим. Будто на месте глаз, носа, рта, морщин на лбу и ямочек на щеках — ровная кожа. От него не исходило ни тревоги, ни радости.
Я положил ему макароны в глубокую тарелку — наполнил ее до краев так, что они чуть не повалились на пол. Папа распробовал несколько штук и попросил соль. Досолил. Продолжил есть.
— Мать недавно по телефону рассказывала, что ты девочку в школе ударил. Правда?
Я сидел напротив и крутил на пальце сушку, как кольцо. От его вопроса мне стало стыдно.
— Правда, — ответил я.
— За что? — Он не смотрел на меня и просто ел макароны.
— Она обозвала меня. Несколько раз. Я предупреждал её, ну и пришлось ударить разок. Я слабо совсем...
— Девочек бить нельзя, — медленно сказал папа и, выдержав паузу, продолжил: — Хотя, бывали вещи и похуже.
— На войне? — спросил я и вдруг почувствовал, как по спину потянуло от страха.
— На войне, на войне...
Он почти опустошил тарелку.
— У нас пацаны были. Старше тебя, но на вид — такие же. Слабые совсем, хилые. И ленивые, главное, ничего делать не хотели. — Он посмотрел на тарелку и покивал, как бы поддакивая самому себе. — Ну, по крайней мере, я так думал. Гонял их, дай бог...
Я увидел, что он почти доел, и предложил еще. Он отмахнулся и облокотился на стол. За все время он, кажется, на меня даже не взглянул, как и сейчас, пока вел свой рассказ.
Взгляд его был направлен мимо меня, на окно. Комната все сильнее наполнялась лучами солнца.
— Так вот, гонял их, значит. И, видимо, раззадорил одного новобранца до такой степени, что ему жить надоело совсем. Мне перечить начал. Я его сразу узнал, это сосед наш снизу. Я и на гражданке-то его не любил, а тут совсем... Ну и я давай на него сильнее давить. Тут-то он и выпалил мне столько гадостей про твою маму, истории всякие... Я не выдержал и давай его лупить, лупить... Ногами там, руками. Сапог в живот ему вдавил, чтоб все нечистое из него выбить. Кажись до сих пор в лазарете лежит. Вот и приехал я раньше времени домой. Так бы еще год там сидел. Хорошо хоть в тюрьму не посадили.
Я послушал его, докрутил сушку на пальце и, не найдя слов, съел ее, чтобы хрустом заполнить неловкую тишину.
— Ну ничего, сына, — начал он, — бывали вещи и похуже.
— А мама знает, что ты приехал? — вдруг спросил я.
— Знает, знает... — Он снова покивал сам себе.
Вдруг, стук в дверь. Сильный и долгий. Кто-то неугомонно пытался попасть в квартиру. Я обрадовался, что приехала мама. Знает, что приехал папа, вот и рвется домой, увидеть его. Я вскочил, чтобы открыть дверь, но папа меня остановил.
— Я открою, — сказал он. — Сиди на месте.
Он встал, медленно подошел к двери и отпер замок. Вдруг в проходе один за другим начали появляться черные силуэты. Они размножились с необычной скоростью, и казалось, что вся прихожая резко погрузилась во тьму. Даже теплый солнечный свет с кухни был не в силах рассеять её. Я поднялся, чтобы найти в этом мраке отца. Но вдруг что-то оттуда сказало мне твердым, воинским тоном:
— Стой на месте.
И я увидел, что нет никакой тьмы, что это лишь люди — много людей, и что отец лежит на полу, и что кто-то ходит по моей комнате и по комнате мамы, и что в руках у них настоящее оружие, а на лицах маски.
Один из них подошел ко мне, присел на одно колено и спросил:
— Как тебя зовут?
— Надо маме позвонить, — сказал я.
Он ласково взял меня за руку и отвел в мамину комнату.
— Не бойся, все хорошо. Сейчас за тобой приедет бабушка.
Бабушка приехала. Черных людей в квартире не осталось, как не осталось и отца. Это была вторая неожиданность: я понял, что больше его никогда не увижу. Позже, ближе к вечеру, мне об этом сказала и сама бабушка.
— Знай, он маму твою убил, — говорила она в тот день, совсем не ожидая от меня какой-либо реакции — так что не жди его больше. Он тебе теперь не отец.
И это была третья неожиданность. Я вдруг вспомнил, что забыл поставить макароны в холодильник. Отправился на кухню. Пустая папина тарелка все еще стояла на столе. Я вывалил в нее оставшиеся макароны из кастрюли, сел на папино место и доел все. Потом вспомнил: надо было предложить бабушке! Но макарон уже не осталось.
Я посмотрел на окно. Теплого солнечного света не осталось, а небо стянули тучи. Кажется, даже утром папа видел то же самое. Я снова вспомнил о бабушке и о макаронах, но тут же отмахнулся.
Бывали вещи и похуже.