ЭЭта затерянная гуманитарная дисциплина помогает ученым понять историю изнутри
Когда я впервые сказала своей матери, либеральной, светской жительнице Нью-Йорка, что я хочу пересечь океан, чтобы получить степень бакалавра теологии, она была в равной степени ошеломлена и обеспокоена. В ужасе она спросила, не собираюсь ли я стать монахиней, или одной из тех радикалов, которые пикетируют у абортариев. Ее беспокоило, собиралась ли я проводить дни напролет в Бодлеанской библиотеке, мучительно размышляя, сколько ангелов могут уместиться на острие иголки. Она настаивала на том, что богословие является предметом изучения набожных людей и ему не место в общем образовании.
Такой взгляд на изучение теологии — далеко не редкость. В то время как элитные университеты, такие как Гарвард и Йельский университет, предлагают профессиональные курсы на своих богословских кафедрах, и почти все университеты предлагают бакалавриаты по сравнительному религиоведению, немногие школы (за исключением исторически католических учреждений, таких как Джорджтаун и Бостонский колледж) предлагают теологию в качестве основного предмета, не говоря уже о мандатных курсах теологии наряду с другими «основными» предметами общего образования, такими как английский язык или история. Действительно, изучение богословия часто не сопровождается юридическим отделением церкви от государства. Тридцать семь штатов США имеют законы, ограничивающие расходование государственных средств на религиозную подготовку. В 2006 году Верховный суд по делу Locke v. Davey поддержал решение стипендиальной программы штата Вашингтон о том, чтобы удержать обещанное финансирование от другого квалифицированного студента после того, как он узнал, что тот решил учиться на кафедре богословия в местном Библейском колледже.
Даже в Великобритании, где светские программы бакалавриата по теологии являются более распространенными, известные новые атеисты, такие как Ричард Докинз, ставят под сомнение их обоснованность в университетской сфере. В письме 2007 года редактору The Independent Докинз выступает за отмену богословия в академических кругах, настаивая на том, что «сейчас нужно предоставить положительные доводы о том, что [теология] имеет какое-либо реальное содержание вообще или что ей вообще есть какое-либо место в современной университетской культуре».
Такой сдвиг в истории среднего образования, конечно, произошел сравнительно недавно. Некоторые из великих средневековых университетов, среди которых Оксфорд, Болонья и Париж, развивались в значительной степени как тренировочные площадки для церковных людей. Богословие, находилось далеко не под анафемой для академической жизни, и, действительно, было его главной целью: она была «Королевой наук», областью исследований, которая придала смысл всем остальным. Несколько великих американских университетов: Гарвардский, Йельский и Принстонский университеты были основаны с конкретной целью преподавания теологии. Один ранний анонимный рассказ о создании Гарварда говорит о Джоне Гарварде, “страшащимся оставить неграмотное служение церквям” и его мечте создать институт, чтобы обучить будущих священнослужителей читать оригинал Ветхого и Нового Завета на латинском языке, и толковать их логически».
Университеты, такие как Гарвард, Йель и Принстон, больше не существуют, частично или полностью, для подготовки будущих священнослужителей. Их цель сейчас гораздо шире. Но уменьшение роли теологии среди гуманитарных наук является хрестоматийным примером, когда вместе с водой выплеснули ребенка.
Ричарду Докинзу было бы неплохо посмотреть на навыки, переданной кафедрой богословия его собственной альма-матер, Оксфорда (которая также является и моей альма-матер). Бакалавр, который я прошла в Оксфорде, был полностью светской программой, привлекающей студентов со всего религиозного спектра. Среди моих одноклассников был будущий священник, который в итоге стал атеистом, а также воинствующий атеист, который сейчас рассматривает возможность стать священником. В свое время я исследовала образцы древних ближневосточных зданий, чтобы теоретически рассудить о возрасте поселения; сравнивала отрывки Евангелий (в оригинале греческом) с аналогичными отрывками в литературе еврейской мудрости I века до н.э.; изучала структуру византийской литургии XIV века; и читала «Братья Карамазовы» в составе курса по христианскому экзистенциализму. Доктор Уильям Вуд, университетский преподаватель философской теологии, у которого я училась, говорит: «Богословие — самое близкое, что у нас есть на данный момент к способу всеобщего изучения всех аспектов человеческой культуры, которое когда-то было очень распространенным, но сейчас является довольно редким». «Хороший теолог, — говорит он, — должен быть историком, философом, лингвистом, умелым толкователем текстов как древних, так и современных, и, возможно, разбираться в различных других вещах». Во многих отношениях курс теологии является идеальным синтезом всех других гуманитарных искусств: она не «Королева наук», но, по крайней мере, как об этом говорит Вуд, — «Королева гуманитарных наук».
Тем не менее, для меня ценность теологии заключается не только в широте тех навыков, которым она учила, но и в возможности, которую она предоставила для более глубокого изучения исторического мышления людей различных эпох. Я научилась читать Библию как на греческом, так и на иврите, анализировать тонкости языка, которые позволяют отличать «ипостась» от «природы», «субстанцию» от «сущности». Я читала как «ортодоксальные», так и «еретические» повествования о природе Божества и узнала о запутанных и часто случайных исторических процессах, которые формировали их.
Такая точность может показаться как религиозному человеку, так и агностику не более полезной, чем подсчет числа ангелов, которые могут уместиться на острие иголки. Однако это позволило мне получить доступ к базовым основам менталитета, скажем, французского монаха 12-го века, или мистика из осажденной Византии. В то время как изучение истории научило меня истории человечества в более широком масштабе, изучение теологии позволило мне понять умы и сердца, страхи и опасения тех, кто находился в обстоятельствах, которые так сильно отличались от моих. Обсуждение Арианского спора IV века н.э. вопроса о том, «является ли Бог в первую очередь могущественным и во вторую любящим, или наоборот», может показаться совершенно педантичным в мире, где многие люди не видят необходимости вообще думать о Боге. Но когда десятки людей были готовы убить или умереть, чтобы защитить те или иные убеждения, что вряд ли является просто историческим феноменом, стоит исследовать, как и почему такие убеждения пронизали все аспекты мира верующих в них. Как взгляд французского монаха XII века на природу Бога влияет на то, как он видит себя, его отношения с другими, его отношения с миром природы, его отношения с собственной смертностью? Как этот византийский мистик воспринимает пространство и время в мире, который, по его мнению, пронизан сакральным? Эти вопросы может счесть необъемлемой частью любого исследования, касающегося прошлого, не только тот, кто согласен с предлагаемыми на них ответами. Для хорошего изучения теологии требуется не вера, а сочувствие.
Если история и сравнительное религиоведение предлагают нам взгляд на мировые события «извне», изучение теологии дает нам возможность изучить те же самые события «изнутри»: возможность проникнуть в головы тех, чьи убеждения и выбор сформировали столь значительную часть нашей истории, и тех, кто не жил в столь комфортных условиях, — тех, кто повлиял на формирование сегодняшнего мира. Тот факт, что такие направления исследований практически исчезли во многих учреждениях, ранее специализировавшихся на них, вряд ли является триумфом прогресса или секулярности. Напротив, отсутствие теологии в наших университетах является достойным сожаления примером слепоты — умышленной или нет — к тому факту, что взаимодействие с прошлым требует большего, чем просто объективный или сравнительный анализ. Оно требует готовности взглянуть за рамки наших собственных перспектив, чтобы заниматься великими вопросами и вопрошающими истории, играя по их правилам игры. Даже Докинз вполне мог бы согласиться с этим.