* АНОНС *
Читайте в ноябрьском номере "Бельских просторов" статью литературоведа Дмитрия Пэна "Книга утрат".
Книгу Дмитрия Масленникова завершает катрен с пророчески лапидарным двустрочием-эпитафией:
Как живёшь, так и пиши.
И в хрестоматии по местной литературе
Напечатают: «Вот и Д. Б. здесь когда-то жил…
И от этого, что не удивительно, умер…
(«Как живёшь» – «Д», стр. 82)
Филологическое образование автора вело его не столько аллеями анакреонтики и антологических студий, сколько вузовскими коридорами и аудиториями лингвистического труда усвоения языков, из коих обязательны и престижны языки мёртвые, предполагающие к себе особое уважение, пиетет. И вошли они в творчество Дмитрия Масленникова не только прямыми инклюзиями, но и стилистическими, жанровыми влияниями.
В книге немало строк и стихотворений рокового, пророческого характера, но приведённый катрен звучит с наивысшей откровенностью. Конечно, увлечение языками не может быть чрезмерно, даже мёртвыми. Но не оно ли одним из своих лингвистических поворотов привело поэта к раннему жизненному финалу? Что уж точно, так то, что на танатальной направленности лирического героя поэта была и латинская мета.
Увы, судя по всему, лирический герой был не только ролью текстового содержания, но и реальной биографической персоной автора. Первое лицо автора, к несчастью, спонтанную поэтическую речь предуславливало как возможную программу своего реального жизненного пути.
В прозаической метафоре предисловия книги Дмитрий Масленников, поэт и учёный, своим кредо изъявляет диктат языка, самим своим строем определяющего «выход из творческой ситуации»… «Колдословие» и пророчество можно воспринимать как поэтические формулы-бумеранги. Но всё-таки для Дмитрий Масленникова именно «колдословие» мёртвых языков – не плакатная формула судьбы, а лишь черта, штрих речевого портрета.
Путь учёного-поэта традиционно предполагает некоторую толику романтической иронии и самоиронии в своём развитии, ведь кот Мур хронологически ближе нам и забияки бурша, и чёрного пуделя, и хромого беса, да и многих вольных гуляк-странствователей певцов – всех этих спутников европейской учёности.
Самоирония и отличает автора многих книг, литературного мэтра и наставника Дмитрия Масленникова, оставляющего в пору расцвета творческих сил в этом не худшем из миров не просто читателей, но и учеников.
И нужно понимать, что декларируемый лозунг одного из зачинов «мы рождены, чтоб жить и умирать» («Д», стр. 53), провозглашается в гедонистической патетике поэта, который способен увидеть себя и элегическим безумцем, и пьяным подростком, и смешным плюшевым медвежонком, да и во многих других ипостасях.
Профессиональный филолог Дмитрий Масленников шёл путём поэта не столько вслед за Иннокентием Анненским, сколько вслед за Семёном Кирсановым. Вместе с формалистической игрой Дмитрий Масленников делает своей студией и театр лирического героя с его разнообразием ролей. Здесь особо примечателен комический ролевой дублет «…Самцов» – «Сам…», остающийся за пределами памятной, не самим автором составленной книги.
Он словно создан для коммоса классического шествия фаллофоров античного театра, которому в средние века на смену приходит карнавал, карнавализация, входящие в творчество Дмитрия Масленникова, как думается, при посредстве романного полифонического мира Фёдора Михайловича Достоевского, хоть и не называемого автором, но незримо присутствующего. Дублет, каждая роль которого имеет свою книгу как сценическое пространство, прямо противоположен соц-арту лирических масок Семёна Кирсанова, самостоятельно развивающего идеи конструктивизма.
Нельзя не согласиться с издателями, что для постмортальной публикации из всего разнообразия художественных лирико-поэтических ролей автора выбрано амплуа учёного-поэта, предполагающее в традиции ироническое двоемирие, где в настоящем и конкретно действительном мире возвышаемый собственным вдохновением поэт-учёный «вдвойне однозначный, как ботинок на подоконнике кухни…» («Сегодня молчание» – «Д», стр. 66).
Но в абсолюте своих принципов поэт – старательный версификатор, прилежно поверяющий алгеброй гармонию и провозглашающий: «Сознательность – вторая красота!» («Истина простого человека – «Д», стр. 11). Хоровод вольной куплетно-репризной лирики визави с монологами в духе персонажей Фёдора Михайловича Достоевского ведёт жёсткая форма сонета, да ещё сплетающегося венком и плюс к тому идущего по струнке акростиха.
Детская непосредственность, а она в немалой степени присуща лирическому герою, способна проявлять в игре с тем, что неведомо, с самой смертью, как не вспомнить здесь обречённо роковую зачарованность смертью Федерико Гарсии Лорки. Саркастическая ирония, даже самосарказм, самозлорадство бросают мрачные краски на лирический автопортрет героя:
А ведь детская мечта осуществляется редко.
…Но, зная, что более не в силах терпеть,
Я таки засунул оба пальца в розетку
И… по-настоящему замкнулся в себе…
(«Игра в четыре руки» – «Д», стр. 25)
Жизнь проживаем в собственной нише –
В тире, а у кого-то и в дефисе памятниковых строк…
Бог умер Точка Ницше…
А ниже: Ницше умер Точка Бог…
(Там же)
И даже «труп», переигрывая самого В.В. Маяковского, поэт способен в увлечении жонглированием форм превратить в предмет игры:
Мы в тела собственного тюрьмах,
Иудя Господа за рубль,
Не услыхавшие ноктюрна
От трупов водосточных труб…
А затем вынести своему герою беспощадный приговор, давая аллюзию сразу к нескольким трагическим судьбам российской поэзии:
Сделайте памятник мне:
Из земли – голова и колени:
Я утонул в дерьме
Собственных стихотворений….
(Сделайте памятник мне» – «Д», стр. 34)
Многие в творчестве поэта, будь он жив и здрав, рецензент просто отложил бы в сторону, фокусируя внимание на перспективах магистралей стиха, устремлённых в голубые дали, и жизнеутверждающих строчках, но вот поэта нет, и нет в расцвете жизни, в самые, что ни на есть зрелые годы, поэтому невольно обращаешь своё внимание не на фотопортрет, пусть медики ищут в нём симптоматику смертельных болезней, а на строки-симптомы, задаваясь вопросом о причинах раннего финала, ведь у автора были и ученики, а значит, и последователи, идущие по следам своего вожака…
Поэзия – нелёгкий и опасный труд. И не зря даже в школе, где читаются отнюдь не книги, а отдельные стихотворения известных поэтов, ученики под присмотром филолога-педагога, а уж в вузе, там и целый ареопаг наставников бдительно следит за реакцией племени младого и незнакомого на давно изученное и переизученное наследие классиков. Немало рисков ждёт на литературном пути поэта, если даже участь читателя не из лёгких. Одним из самых опасных рисков грозит игра с собственным «Эго», да ещё в сочетании с играми смерти… Особенно, когда эксперименты со словом, формой добавляют свои искушения.
Но поэты любят идти лабиринтами самых опасных экспериментов, из раза в раз открывая своей аудитории тайны слов и судеб.
«Слово-формо-мысли», а именно так называл своё «колдословие» Дмитрий Масленников, при извлечении энергии лирических смыслов способны дать эффект и расщеплённого атома если «Я» не образует спектральную семью, как в эго-лаборатории лирики ученика Бориса Пастернака Андрея Вознесенского, из таких инструментов анализа, как центрифуга и призма, предпочитающего призму.
«Колдословие» – традиционный предмет антропологии и фольклористики, структурализма и этносемантики. И как предусловие, и как даосский итог, и в самом промежутке множества «слово-формо-мыслей» всё-таки нужно принять предлагаемое творчество, стоящий за ним творческий опыт не за шаманизм чистой воды, и даже не за его стилизацию, а в качестве романтического двоемирия в его оригинальной авторской версии, соединяющей несколько культурологических традиций в одном коктейле.
Понять историю жизни автора, как и ведущие закономерности его творчества, смогут лишь те, кто унаследовал и само творчество, и саму авторскую лабораторию, поэтический кабинет автора, кто знает новейшую историю затерянного в глубине материка города на семи холмах Уфы.
Сейчас ясно одно: наследие Дмитрия Масленникова, автора отнюдь не только книжки «Добро» в посмертном сборнике двух поэтов представляет историко-литературный, краеведческий интерес и поэтому обязательно для бережного архивирования и хранения, создающих фондовую базу дальнейшего изучения.
Новейшая словесность быстро становится историей, сами исторические процессы развиваются всё быстрее, интенсивней. Но музы лишь дочери ведающей памятью Мнемозины и могут оказаться забывчивыми. Горестны судьбы многих поэтов, но судьбы тех, кто не извлекает уроков, преподанных жизнью и смертью их поэтов, ещё горестнее.