Углубляясь в свою жизнь, он не находил в ней почти ничего, чем бы мог гордиться, утешить себя или хотя бы сказать без угрызений совести: «Там я был СОБОЙ!» Нет, он не находил этого. И еще чего-то важного там не находил. А страшнее всего, что некого было винить в этом, кроме себя.
Вдруг ему, Венедиктасу Грайбусу, пришла мысль, что можно испробовать еще что-нибудь, нет, что-то сделать. И сделать так, что если не он сам, то другие со спокойной совестью могли бы сказать: «Как ни крути, что ни говори, а все-таки он был СОБОЙ!».
Сделать так сделать. Но что? Неужто убежать от себя и других на все времена?
Так миновала длинная осенняя ночь.
После завтрака, который не лез в горло, брат увел его в поля. Молча побродили они по двору, поглядели на журавель колодца и холодную глубину сруба, обогнули горбатую баньку и вскоре оказались на опушке леса. Здесь подошел Гедиминас.
Самого Бирулиса еще недавно только повысили, он ликовал и в лепешку расшибался, поднимая бригаду и стараясь помочь и старикам и детям. Им одним полнился весь колхоз.
— Он, когда узнал, что и с ним то же самое, что с Антанасом, замолчал так, что слова не вытянешь, а потом решил со всем сразу закончить, — не глядя на брата, рокотал Гедиминас.
Они долго молчали, украдкой поглядывая на судьбоносное дерево, словно там кто-то спрятался и им нельзя подать виду, что они его заметили.
Бенедиктас увидел на земле мерзлые яблочки, поднял одно из них, сжал в пальцах и сунул в карман брюк. Внезапно он вспомнил того разговорчивого пассажира и почти с радостью подумал, что они будут возвращаться в тот же самый день и, быть может, даже встретятся.
— Чей теперь черед?
Бенедиктас почему-то вздрогнул, заморгал, потупил глаза и почувствовал холодное пятно на правом бедре, к которому прижалось дикое яблочко.
— Вот отец, Антанас, Миндаугас... — безжалостно и веско перечислял брат. — Мы с тобой тоже из этого корня.
— Из этого, — буркнул неохотно Бенедиктас и почувствовал, как на висках исподволь проступает испарина.
С какой-то тоской посмотрели они друг на друга и снова отвернулись в сторону.
— Ты ничего не чувствуешь? — снова стал допрашивать Гедиминас.
— Что?
— Ну то, что они...
— Черт знает. Бывает вроде...
— Проверься.
— А ты?
— Я помоложе... и не курю.
— Конечно, тебе лучше, — услышал в своем голосе иронию Бенедиктас и, желая сгладить это, добавил почти тепло и совсем без зависти: — И ты волевой.
— Тебя больше жизнь терла, — отплатил младший.
— Все не соберусь, а с другой стороны, и...
— Страшно?
— Вроде бы.
— Все равно...
И снова замолчали.
— Не везет нам, — первым заговорил Гедиминас.
— Ага. Если начистоту, то я хотел…
— Что ты хотел? — заинтересовался младший брат.
— Когда мы застряли на мосту, когда машину занесло... Вместе с Миндаугасом...
— Ненадежное дело.
— Почему?
— Это ручей. Да и мосты...
— Ага. Но я вспомнил этих карапузов.
— То-то.
— Нам с тобой сегодня надо бы отдохнуть, — помолчав и резко повернувшись к брату, предложил Гедиминас.
— Пожалуй.
Они искали и боялись встретить глаза друг друга, глядели на обнаженный сад, испещренный следами зайцев и кур, да изредка гладили шершавыми ладонями головки подвернувшихся детей.
Ночью он снова вставал и брел проверять покрышки «ЗИЛа», потом зажег огарок и вытащил уже помятый галстук. Тут же рассердился на себя, обозвал последним дураком и снова лег.
Проводили Бенедиктаса тесной дружной кучкой: мать поцеловала, невестка таинственно сунула в карман что-то завернутое в промасленную бумагу, а Гедиминас открыто и подбадривающе улыбнулся, словно отпуская на войну. Однако Бенедиктас смотрел на пятерых ребятишек.
— Кто из вас позавчера бибикнул? — неожиданно для себя спросил он.
Никто не признался, только один малец испуганно уставился на блестящую зеленую машину, а новые галоши прижались друг к дружке.
— Еще не хочешь?
Ребенок молча подбежал к огромному грузовику, проворно вскарабкался на ступеньку, открыл дверцу кабины, и тут же прозвучал раскатистый тоскливый сигнал тревоги.
Когда Бенедиктас Грайбус приехал в город, в котором накануне расстался с тем настырным интеллигентом, уже близился вечер. Без долгих проволочек заправился бензином и въехал на площадь перед автостанцией.
Выбрав укромное местечко, поставил машину и вылез из кабины. Погулял вокруг нее, открыл капот, снова осторожно опустил его, проверил ногой шины и, не снимая кепки, почесал в затылке. Времени у него было хоть отбавляй, и он решил размять ноги.
Оказался на улице, побрел к мосту, спустился по заиндевелой лестнице и осмотрел огромное сооружение снизу. Там было множество старых, искрошенных и совсем стертых ласточкиных гнезд, и когда по мосту ехали тяжело груженные машины, с гнезд осыпалась прозрачная пыль.
Река у берегов замерзла, и лед кое-где уже испытал множество ног, а по всей ширине реки негромко шелестела шуга. Ему вспомнился черный бурлящий поток там, в истерзанном ураганом лесу.
Снова взобрался по серебристой лестнице и, едва глаза его сравнялись с насыпью моста, увидел двух мальчуганов.
Племянники?
Бенедиктас застыл на месте, а потом побрел за ними, стараясь сравняться с ними и рассмотреть лица: ему почудилось, что одного парнишку он узнал, а другой шлепает по тротуару глубокими дамскими галошами.
Грайбус прибавил шагу и явственно различил зазубренные листья венка, похожие на темно-зеленых рыбин, печально и бессильно трепыхающихся в металлической сетке. Один из мальчиков словно почувствовав его взгляд, остановился и осмотрелся.
Их глаза встретились. Он или не он? Подбодрив себя им одним понятными словами, дети тоже ускорили шаг. Они чесали, изредка испуганно оглядываясь. Бенедиктас старался не отставать от них.