Глава вторая
Часть вторая
Сейчас казалось Пряхину, что сам он настолько был спит воедино с увиденным, что потерять это и жить без этого уже не сможет, как не смог бы жить, потеряв всю кровь. В то же время никакой закрепощающей скованности не было, наоборот, он ощущал возвышенную духовную свободу внутри себя, свободу от всех условностей и условий. «Если я часть, пускай даже крохотная, но часть, частичка того бытия, — попробовал разобраться он, — а значит, и частичка того необъемного, великого и вечного, то надо точно себе уяснить для чего есть я сам? Для живого или не для живого? Нет, не так... неверно вопрос ставлю... Верно будет так: для живого, чтобы оно, живое, жило. Или — для живого, чтобы оно не жило?» Стал прикидывать: «В праведной войне победили—раз, род свой и человеческий продлил— два, хлебом моим люди сыты... Значит, я — для живого и для его дальней жизни, хотя и., знаю, что конец собственной моей житухи когда-то да будет».
Ответ ему понравился, но вопрос в покое не оста¬вил, ковырял изнутри, гнал из мозга покой, выжимал его из сердца, и, метаясь и блуждая в поисках выхода, заставлял пальцы барабанить по тумбочке уже не просто нетерпеливо, а зло.
«Каждый человек должен задать себе такой вопрос,— колыхнув мыслями в другую сторону, пошел он ими дальше.— Задать и ответить. Человеческая душа — колодезь, почаще в него заглядывать надо: не замутилось ли, не гниль ли там застойная вместо кристальной живой водицы? Эко племя люди!.. Вроде и одной землицей вскормлены, по одной земле жизнь свою ходят, а гляди-ка... Одни, выходит, для живого живут, другие, выходит, нет... Где же загородка между духовным нут¬ром и всем человека окружающим и всем вокруг про¬исходящим? Как найти ее и проломить в ней брешь? Вот вчера человека убить могли... Зло это? Да, зло... А не подвернись я да парень тот?.. Никто бы, возможно, и не стал супротив зла... Почему? Боялись получить в морду? Эка ценность — морда... Вот и не ударили ее, вот и не побитая она, а красоты — не прибавилось, ибо гнильца в крови пошла...»
— Приро-о-да... — с улыбкой, сильно похожей на счастливую, протянул сосед по койке, мужик лет сорока пяти, худой, с плешью и перевязанным глазом. И добавил сладко, в чем-то себя убеждая:
—Да-а... да-даа...
Затем он тронул Пряхина за руку и, заговорщически глядя и показав пальцем почему-то на свой забинтованный глаз, сочувственно спросил:
— По этому делу, видать?.. А? — при этом он сделал выразительный жест, поднеся руку к кадыку и гулко ударив по нему щелчком.
— А чё, похоже? — недружелюбно глянул на него Пряхин, недовольный вынужденной отлучкой из мыслей.
— Похо-о-же, — протянул тот так уверенно, что вопросов, было видно, задавать больше не собирался.— По этому делу, — пояснил он, опять щелкнув по кадыку,— завсегда в глазень достается, а то и по обоим...
— Ну, выходит так, по этому самому, — успокоил его Пряхин и опять отвернулся к окну. «И чего это ему в голову пришло? Может, у меня на лице что?..» — подумал он и поморщился, припомнив вчерашнее.
Вдруг — еще издали — увидел он размашисто шагающего Губана, а за ним — еле поспевавших жену и дочь. Усы Губана воинственно топорщились, лицо было угрюмо-озабоченным, а у Ольги — такое, какое всегда представлял Пряхин в мало-мальски подобных случаях. Он неуютно поежился, в предчувствии неприятного разговора глубоко вздохнул и — при выдохе произнеся обреченное «Э-эх...» — поспешил к ним навстречу, чтоб, не дай бог, не застали его сидящим на больничной койке.
— О! Вот он, ваш вояка! — радостно и успокоитель¬но забасил Губан, показывая рукой на вышедшего Пряхина и за бесшабашной улыбчивостью пытаясь скрыть подозрительность и сочувствие. — Целуйте, бабы, родственничка своего горемычного! — он остановился, подмигивая ему, и, сморщившись так, будто лицо Пряхина было обсижено мухами, тихонько сокрушился, повернувшись к женщинам:
— Краса-а-вец!.. Говорил же я, шо маловредимый он! Говорил же я, шо не из тех он, хто запросто повредить себя даст! — накинулся он на них сердито и с такой шумной буйностью, словно из-за их переполоха, на глазах и задарма терял половину своей будущей жизни.
Пряхин виновато шагнул навстречу:
— Здорово, Петро, давно не виделись... хе-хе... — он пожал Губану руку, подмигнул Анне и, предупреждая известные в таких случаях вопросы, затараторил: — Да всё нормально и железно!.. Ну чё вы перепугались! Ну- ну-ну, только без мокроты! — скороговоркой заспешил юн, видя, как у Ольги покраснели глаза и нос, и как она лезет в вырез платья за платочком.
— Пошли лучше вон на лавочке посидим,— развел он руки и подтолкнул всех обратно к аллейке. — Я как раз рентген жду... Снимок сделают, тогда, бог даст, и домой гуртом потопаем.
У Ольги от его слов сделались испуганные глаза, а Анна, опережая ее, настороженно спросила:
— Как... снимок?.. Значит, серьезное что-то? А еще храбришься!
— Тьфу ты!.. Хоть не говори, ей богу!.. — вспыхнул он недовольством. — Да просто на всякий случай. Врач так и сказал: «На всякий случай...» (Они сели.) Ну, зашибли печенку малость, так что ж теперь... Немцы и покрепче зашибали — а ничего! Живем!
Губан хмыкнул:
— Ты, Иван, здорово не шебуршись. Ишь, петух!.. По тем временам твоей печенке немногим боле двадцати годков было, то есть девочкой она у тебя тогда еще была. А ныне она у тебя старушка уже... — и он, легонько похлопав Пряхина по животу, вытянул ноги, откинулся, широко развалившись на скамейке, и невесело стал посвистывать.