О, зыбкая пора безгрозовая... Межи сезонов словно сметены — в предзимье их топтали кабаны и размывала влага дождевая.
Земля робка; лишь суслик, прозревая, на миг встает из травяной волны — как чуткий перископ из глубины; улитка спит еще — полуживая.
И только можжевельника кусты — как дети в материнские колени — вцепляются в песчаные пласты,
как будто возглашая.
Оно спешит все больше, нет сомненья; ускорилась ли жизнь — не разберу: с тех пор как мать не будит поутру, я мчусь, не замечая ускоренья.
Но свет включу — привычное движенье, и память вдруг начнет свою игру:
...горит огонь, колеблясь на ветру,
«Не жги свечу!» — звучит из тьмы забвенья.
В постели сев, я над свечой колдую, и все, смеясь, считают, сколько раз на пляшущее пламя я подую;
и вижу я опять сиянье глаз, и ощущаю удаль молодую...
Как быстро вспыхивает свет сейчас!
Заладил ночью дождик тепловатый; он утром кончится, меня щадя, и я пойду немного погодя приветствовать орешник бородатый.
Знакомый куст, что был нагим когда-то, расцвел; вдали, в забвенье уходя, чуть слышно плачут голосом дождя давным-давно почившие солдаты.
Когда — давно?.. Я увидал однажды скупую синь над строем пирамид, пять тысяч лет страдающих от жажды...
Воспоминанье душу леденит,
и образ времени опять встает, смыкаясь надо мной как тяжкий свод.
Порой такой же, зыбкой и зеленой, я к отмели прибился, как ладья, и мне мерещилось: земля ничья — она была чужой и оголенной.
Дом опустел, в саду застыли клены, и я застыл, сжимая ствол ружья, живым крестом себе казался я на кладбище, где спали миллионы.
Я на порог швырнул свою суму, рыданья застревали в горле комом — кто с петель дверь сорвал? и почему?..
Война иль мир сейчас владеют домом?.. ...Пока война грозит земле разгромом, ответа нет вопросу моему.
Однажды время, напрягая силы, всех затянуло в свой круговорот пускай научится плясать народ — и каждому по дудочке всучило.
А бедная кукушка получила
хоть хриплый, но пророческий фагот и стала нам вещать— из года в год,— кому осталось сколько до могилы.
Отца порой поддразнивал сосед:
— Эй, дядя Пишта, излови кукушку!
Да где ж поймать! Кукушки вроде нет...
Теперь разжалась времени ловушка, ровесники уходят в никуда, и нам не хочется считать года.
О, зыбкая пора безгрозовая!
Межи сезонов словно сметены; как перископ, из травяной волны выглядывает суслик, оживая;
усы пригладив, говорит, зевая, улитке, что досматривает сны:
— Умножились ли кольца у сосны — работа началась ли годовая?..
И вот — пока корявые кусты, как дети в материнские колени, вцепляются в песчаные пласты —
Улитка молвит: — Кольца сам сочти, мне несподручно делать вычисленья — я времени не чувствую почти.
Рапсодия конца лета
Уже не высятся кресты над нивой,
по-рачьи отползли назад кресты,
соломы аккуратные бунты
на смену им явились горделиво.
И если пристально, неторопливо
со мною в прошлое вглядишься ты, лишь Альпы — поднебесные хребты — вернут тебя в мой детский край счастливый.
Уходит лето прочь. Лесной шатер
в пару легчайшем, в кружевном наряде, укрыл восточные отроги гор.
Такую же картину наблюдал,
скажу я, откровенно римфы ради,
с других полей суровый Ганнибал.
Неспешное лесное лето мглисто, в тени листвы представить трудно мне пунктир ветвей на снежном полотне, написанный рукой пуантилиста.
Застыл комар на коже стрелолиста в полуденном ленивом полусне, паук, уже беззлобный, в тишине плетет ячейки сети серебристой.
Бежит паук по нитке вверх и вниз, как будто хочет показать нарочно всем нам изменчивой судьбы каприз;
как горько человек бы тосковал (ведь помнит он о ниточке непрочной) когда б в надежде хлеб не добывал!
Гляжу на календарь у нас в столовой: меж строгих чисел алое число — не ветром ли в окошке занесло пылающий тюльпан красноголовый,
чтоб красками ты упивался снова
и, веселясь бездумно и светло,
вдруг понял, повседневности назло: цветок и праздник — родственных два слова.
Остались в памяти, как сплав чудесный, открытое окно, цветущий луг, листок календаря, обед воскресный,
веселье, дальней песни отголоски
и взлеты легкие девичьих рук
от луговых цветов — к цветам в прическе.
В день Богородицын, на летней грани, в полях порою тот цветок мелькал, он бледным был и матово мерцал среди ярко-зеленых всходов ранних —
как драгоценный камень в филиграни; в Риальто видел я такой опал, когда закат над рынком догорал и я бродил там без гроша в кармане.
Цветы сурепицы и горицвета
сейчас — как саван, что окутал лето,— у ног моих колышутся едва.
Измученные ветви в сонном сплине под ливнями согнулись до земли, и хомяки — отъевшись — понесли зерно в свои подземные твердыни.
Пусть летний плод прощальный путь свершит — земной закон, тяжелый, словно бремя, меня, земного, ныне не страшит:
ведь я пространство перерос давно, я творчеством хочу заполнить время, которое для жизни мне дано.
Кресты нигде не высятся над нивой, по-рачьи отползли назад кресты, лежат соломы желтые бунты, лаская взгляд, суля покой счастливый
Убрали золото, но луч ленивый все сыплет позолоту с высоты на опрокинутые в пруд хребты, на стадо, что пасется у обрыва.
К подсолнуху кривому притулясь, серпом сгибает спину бабье лето, и запахом мышиным дышит всласть,
и в землю тычет тенью, как перстом: мол, если раны не закрылись где-то, исчезнет все под снеговым пластом.