"Мотоциклистом" его прозвали еще в юношеском возрасте; правда, тогда это было поверхностное, мало чего означающее прозвище, слегка выделяющее его из толпы прочих Серег и Серых.
Ребенком он вообще ничем не отличался от нас - так же копался в песочнице, играл в войнушку, смотрел телевизор и лазил по заборам. Потом перешел какой-то перелом - родители его развелись, он пошел в школу, стал более замкнут, перестал общаться с друзьями и начал сутулится. Мать его работала на заводе и жили они бедно. Успехи в учебе были ничем не примечательны - мальчик как мальчик.
Помню, его мать подарила ему микроскоп в первом классе; он очень оживился и всюду таскал его с собой, подкладывая под окуляр все, что попадало в руки; интерес его был столь велик, что у него даже появилось несколько друзей на этой почве; но потом микроскоп сломался и друзья рассеялись. Он опять ссутулился и затих. Нас, прочих детей, он ничем решительно не привлекал. В добавок ко всему, он первый стал очкариком, и соответственно, весь фольклор начальных классов, посвященный этой теме, испытывался на нем. Отшучиваться или огрызаться он не пытался.
Затем настали 90е годы, довольно тяжелое для всех время; Сережа стал несуразным, мешковатым подростком; к его несчастью, в его классе зародилась одна из мелкохулиганских группировок, назойливых и беспощадных, отравлявших жизнь всей школе. Сережу частенько поколачивали и унижали; он стал бояться всех нас; особенную панику вызывали в нем смеющиеся девушки, он не мог даже идти в их сторону, кособочился, вилял, потом, сутулясь, отворачивал и бежал, преследуемый визгом, писком и смехом.
Учился он к тому времени уже плохо и раздражал учителей своей забитостью, несообразительностью и очками. В восьмом классе он бросил школу - под Новый год в школе его избили и забрали шапку - дешевенький гандончик и подарок, который школа дарила всем ученикам. Точно помню, в состав этого подарка входило яблоко, мандарин, шоколадка, горсть конфет и аляповатая открытка.
Бросив школу, он стал крайне редко появляться на улице. Кажется, оставшуюся зиму он вообще не выходил наружу; весной, уже когда появилась зеленая трава, я изредка видел его по утрам. Сутулясь, он быстро, как краб, заходил в магазин, потом в ларьки и шел домой. В пакете лежало всегда почти одно и тоже - кулечек конфет, кефир, булка, сосиски. Остальное покупала его мать в том же магазине, но вечером. Дворовые компании не терпели его на дух, для них он был классический, эталонный лох.
Его мать, видимо, не сумела убедить его ни учиться, ни работать. Друзей у него не было. Так он прожил года три; мы сменили школу на ПТУ и техникумы, уже начали пить портвейн, водку, спирт и самогон; вовсю курили покупную коноплю и жарили из дикорастущей "кашу". Юбки у девушек стали коротки и девственность считалась чудачеством. Впрочем, многие девушки, подобно Сереже, не сумели принять условия подростковых тусовок, тихо канули в набитый чертями тихий омут внутриквартирной жизни и исчезли.
А затем у Сережи умерла бабушка в деревне, и мать забрала его туда, на природу. Пока съехавшиеся родственники делили бабушкины нехитрые пожитки и домок-развалину, Сережа постепенно ожил. Вышло так, что бабушкин домик стал их дачей.
В деревне Сережа вдруг расцвел; там его никто не бил и не унижал; молодежи в деревне просто не было. Он познакомился с дедом-соседом, очень старым, грозным и суровым на вид, заросшим, как йети, и помогал ему возиться огороде. В обмен за труды, дед предоставил Сереже в почти свободное пользование мотоцикл-развалюху "Восход". Развалюха коптила, трещала, то и дело глохла, но ездила, и Сережа был ею пленен. Мать его опять уехала в город, а он остался до холодов - копался в дедовском огороде, а все прочее время ездил на мотоцикле. Подкармливал его дед.
"Может, станет нормальным", - говорила его мать своим подругам, вздыхая и крестясь. Перед отъездом она оставила ему немного денег на бензин и еду.
Верно, он вернулся в город у же к сильным холодам и мы даже сперва его не узнали - он очень изменился. Сережа почти не сутулился, загар у него был гораздо темнее, чем у любого из нас. Нежные лапки домашнего ботана сменились почернелыми от земли и смазки граблями. Пару дней он провел в квартире, а потом вдруг появился во дворе. Он сам подошел к нам, и стойко выдержав вяловатый град похохатываний и острот, стал стоять рядом. Он уже как-то не вызывал особого раздражения; он все еще был очень замкнут, но уже не так отчаянно боялся, как раньше.
Конечно, он оставался на периферии компании. Постепенно выяснилось, что он может разговаривать только на одну тему - о своем мотоцикле. Сережа мог рассказывать о нем очень долго; желающих слушать не было, но вот как раз тогда ему и дали кличку "мотоциклист", что означало, наверное, некоторую инициацию. Девушки прозвали его "Сергусик-мотоциклюсик" и, хотя они нарочно тянули и пищали это прозвище, чтобы было смешнее, он стойко терпел, краснел и улыбался.
Пожалуй, это был его третий этап.
Под Новый год мы как-то собрались довольно большой компанией, во дворе; было много портвейна и водки. С сессии, с другого города приехала девушка по кличке Детсад - она считалась у нас во дворе редкостным и удивительным фруктом, поскольку была умна, весела, красива и бесстрашна.
Одевалась она удивительно для нашей местности, как хиппи - фенечки, бусики, кольца, клеша, хайратничек, очки в тонкой оправе. Парням бы такого не простили никогда. Росту она была небольшого, но очень красива, стройна, звонка голосом и аккуратна в движениях. За ней постоянно следовал небольшой мрачноватый хвост поклонников, находящихся в состоянии какого-то непонятного паритета. Постоянного парня у Детсад не было.
Кличку Детсад она получила от своей матери - помню, в детстве, ее мать, чрезвычайно добрая и интеллигентная женщина, когда выходила во двор искать дочку, спрашивала бабушек-всезнаек - а где же мой детсад? Бабушки вразнобой показывали тростями, но кличка так и привязалась.
И вот каким-то образом в один из вечеров Сережа-мотоциклист и Детсад разговорились; она, смеясь, расспрашивала его о том и о сем; вопросы были рассчитаны на то, чтобы повеселить публику, но Сережа, краснея, запинаясь и пытаясь ввернуть пацанские слова, честно пытался на них ответить. Разговор их перекинулся с мотоциклов на что-то иное; на них перестали обращать внимание; некоторые уже порядочно напились и одновременно играло несколько гитар, наводя сумеречную атмосферу пьяного веселья.
Потом я заметил, что Детсад отдыхает от разговора, обнявшись с Сережей и положив ему голову на грудь. Они чуть покачивались, как это делают влюбленные пары. Детсад закрыла глаза и что-то напевала; зная, что ею вот как раз таким образом разбит не один десяток сердец, я с интересом стал наблюдать. Мрачноватый хвост поклонников также оживился и расправился; высокий стройный парень, по прозвищу Самба, подошел к ним ближе и сел спиной. Ни Детсад, ни Сережа, тоже порядочно выпивший и водки и портвейна, ничего не замечали.
Затем Детсад, оставив Сережу, пошла по компании дальше и села у гитар; она неплохо играла и решила дождаться своей очереди. Сережа-мотоциклист некоторое время бродил около нее, пытаясь коснуться и опять завязать разговор. Он совершенно сомлел и растаял, это были явно первые объятия в его жизни. Однако Детсад, заполучив гитару, уже не обращала внимания ни на кого; сидя на спинке лавочки, она играла и звонко пела Цоя, Алису и еще что-то; ей подпевали, подстукивали бутылками и хлопали.
Я увидел, Самба и Сережа-мотоциклист разговаривают, стоя напротив друг друга. Сережа кривился, улыбался, краснел и щурился, но, поддерживаемый алкоголем, не отступал. Потом я увидел, как он, поправив очки, плюнул под ноги. Возможно, это было сделано машинально, но так делать, находясь в его положении, было нельзя.
Самбо протянул руку и несильно толкнул его. Сережа качнулся и едва не упал; он побледнел и поправлял очки, но не отходил, а стоял; Самбо толкнул его еще раз. Сережа отступил, подскользнулся и едва не упал, взмахнув руками и ногами; джинсы его затрещали; похоже, они лопнули в промежности.
Заметил это и Самбо; хохотнув, он показал пальцем Сереже в пах; я ничего не мог рассмотреть, но, похоже, джинсы действительно лопнули. Сережа, сутулясь, копался в паху, силясь что-то там застегнуть или поправить; он покраснел, тяжело дышал, очки то висели, то ползли по его лицу.
Самба стоял, расправив плечи; такая легкая и нелепая победа смешила его; он тоже был порядочно выпивши. Едва я подумал, что стоит ожидать продолжения банкета, как Самбо легко, словно у себя в спортзале, шагнул вперед, схватил Сережу одной рукой за шиворот, а другой ладонью за пах и почти приподнял.
Сережа оцепенел; он стоял на цыпочках; схватив Самбу за руки, он со стоном пытался вырваться; очки слетели, блеснули и пропали; Самба, не отпуская Сережин пах, стал легко потряхивать его,как куклу. Не я один понял, что он собирается сделать бросок; "Хорош, Самба, отпусти его!" - раздалось несколько примирительных голосов; гитары продолжали бренчать, голоса продолжали петь.
Я видел, что Сережа ничего не может поделать. Лицо его было искажено и бледно, он тихо стонал и извивался, но Самбо не отпускал. На них все больше стали обращать внимание; раздалось посвистывание и улюлюканье; Детсад самозабвенно играла, тряся головой; "Вьеби ему, Самбо!" - крикнул кто-то и захохотал. Самбо вдруг задвигал задом, словно танцевал ламбаду; все заржали; правой рукой, в которой был зажат Сережин пах, он делал движения, какие делает доярка.
Вдруг Самба отпустил Сережу и отодвинулся.
Самба поднял правую руку, словно раненый; она была мокрой. Сережа обмочился от боли.
"Обоссался!" - заорал кто-то через секунду и заржал; девушки завизжали и засмеялись; все поспешно отходили от Сережи, который стоял, словно разбитое ураганом пугало. Детсад, опустив гитару и продолжая сидеть, молча рассматривала Сережу. Он развернулся и криво, подскальзываясь и запинаясь, побежал к своему подъезду. Вслед ему неслось улюлюканье и свист.
Сережа-мотоциклист после этого пропал надолго; он опять перестал выходить из дома, даже в магазин. Мать его рассказывала, что Сережа как будто в полусне: бормочет, делает непонятное, перебирает какие-то железки и сутками лежит.
В один из весенних дней он вышел во двор. На голове его была мотоциклетная каска с забралом. Не замечая никого, он шатался по двору, словно пьяный. Вечером его увела мать, возвращавшаяся с работы.
Ближе к лету, отчаявшись справиться, мать сдала его в психбольницу.
Потом уже, ближе к следующей зиме, когда близился Сережин день рождения, она тайком обходила тех ребят, кому симпатизировала и приглашала навестить Сережу. Кое-кто согласился; всего человек пять, в том числе я и Детсад.
Разговаривать между собой нам не хотелось. Детсад, с которой я уже был хорошо знаком, держала меня за руку.
После долгого сонного ожидания в тускло-зеленом коридоре нас пустили в отделение к больным.
Сестра-хозяйка, огромная добрая старуха в зеленом халате и пушистых тапочках, проводила нас до палаты Сережи-мотоциклиста. Кажется, наша притихшая компания понравилась ей.
Он лежал на кровати, на голове его была все та же каска; по каким-то причинам лечащий врач ее разрешил.
Сережа шевелился и что-то бормотал; на нас он не обратил никакого внимания.
Старуха отвела нас в сторону.
- Не видит он вас, - пояснила она шепотом, улыбаясь. - И не слышит. Там свой мир у него. Дед там какой-то у него, жена, дети, мать, отец, а он на мотоцикле ездит. В деревне. Кажется ему, что он ходит, живет, говорит, что-то делает, женой командует, ругает ее! - старуха засмеялась. - А снаружи уже ничего не видит и не понимает, все, оборвались канальчики. Иногда только очухивается, редко, ненадолго, не каждый месяц, что-то начинает понимать. Плакал сперва, убивался, уколы ставили, кормили таблетками. Потом я ему сказала: ты, как в наш мир попадаешь, это все равно как ад для тебя, просто пой. Пусть тебе будет легче. Глядишь, и залечишь свою душу рваную немного, хоть чуточку.
- И что он делает, когда вдруг проясняется у него? Поет?
- Поет, воет как волк простреленный, - пояснила старуха, улыбаясь. - Какие уж там слова. Душа-то полумертвая у него, только выть может. Ведь он в ад просыпается. Понимаете? в какой-то свой ад. Вот придет смертушка - все поправит. А вы, матушка, простите меня: но я правду говорю, стара уже, чтоб чепуху молоть.
Мы сидели еще какое-то время; старуха отошла по делам; потом и мы, сложив продукты холодильник у сестры в комнатушке, ушли.