Глава первая
Часть шестая
А он суетливо и растерянно натягивал на себя тельняшку и остальное, словно смущаясь этого, невесть откуда взявшегося, дитя, а она лишь успевала любоваться его ладно сложенным, тренированным телом и прерванной, потерянной страстью его.
И решилась, наконец, сказать хотя бы часть правды. Сделать это было необходимо, ибо невозможно было представить своё, по сути, предательство, без этой части правды:
— Я ведь замуж вышла, Ванечка... Мой муж — иностранец... Так случилось... Прости меня, родной!
— Как... замуж?! Как... вышла?! — замер — душа опять в клочья. Глянул на неё исподлобья, недобро, как при виде врага. — А я?!.. Я — как же?!.. Выходит, любовь твоя — блеф?! Поигралась и — дальше?! Я так долго жил тобой там... И верил... Я даже уверен теперь, что иностранец твой не поляк, не фин какой-нибудь! Наверняка, покруче из колоды очередной выбрала!
Грустно покривила улыбку:
— Он американец. Сотрудник посольства. Совсем скоро я уезжаю к нему в Америку. Хотя, возможно, и не туда: по роду своей деятельности он живёт и в других странах.
— Понятно... — усмехнулся с сарказмом. — Где пожил, там от него и рожают... такие... Выходит, это его ребёнок?
Глаза её хищно сузились. Ответила неопределённо:
— А как ты сам думаешь? Нет, Ванечка! Это мой ребёнок, а потом уже... его! Мальчик это.
Напомнил:
— А говорила когда-то, что лишь от меня родить хотела, что «нашла меня в мире для этого»... Какая красивая ложь! И как же назвали? Джоном, небось, или Биллом?
— Вот и не угадал, Ванечка... А назвала я его Романом... Ты же — Романович у меня... Если поверишь, можешь считать, что в твою честь назвала. — И сжалась от страха: «Не дай Бог, отчество спросит! А отчество-то Иванович... Вдруг спросит — совру как-нибудь».
Он сел за стол. Налил и сам выпил вино. Заговорил оттуда с потемневшей синевой глаз, мятежно мрачнея:
— Мы там знаем, что и с американцами воюем, хоть и не грудь на грудь!.. Их заботами, их оружие наших пацанов убивает, калечит!.. Мишку- Каланчу убили!.. Ты знала его. Длинный такой, рыжий — один он у нас стихи писал, в тебя тайно влюблён был... Перед смертью своей о тебе спрашивал... А ты тут, оказывается, янки ублажаешь! Детей для Америки рожаешь! И кто знает сейчас, может и пацан этот, которого кормишь, будет в бою стрелять в меня, когда вырастет!
При этих словах, увидел он, взглянула на него в отчаянье, будто воочию увидела вариант такой смерти его, случившейся по вине её и их сына, — тень пробежала по лицу её, милому даже сейчас. Она склонила голову, пряча глаза и тревогу в них.
Заметное всегда заметно. Даже незаметное заметно, если подсвечено наблюдательностью. И обжигающее сомнение шевельнулось в ожесточившейся душе его и закровоточило, напарываясь на острые обломки других сомнений. «Не может быть! — неожиданно подумалось ему, ещё не привыкшему ко лжи женщин, к намеренному искажению именно такой правды. — Неужели не сказала бы, не призналась, что это и его сын, а не только её? Ну нет... Какой бы стервой не была она, а уж в этом не признаться ему просто не решилась бы». Уточнять не стал. Знал её: если что-то решила скрыть, значит, закрыла в себе скрытое намертво. Спросил о другом:
— А что, Лоли, Крестный отец мой — дядя Яков твой, легко и спокойно отпускает тебя за кордон?
— Он не знает! — ответила даже испуганно. — Пока... не знает... — Боюсь — прибьёт! Даже мать не знает... пока. Тебе только вот и открылась. И тоже боюсь!
— Меня не бойся, — посмотрел на неё, как в последний раз. — С моей стороны беды не жди: моя любовь к тебе сильнее ненависти даже к такому предательству твоему.
Насытившись, ребёнок продолжал попискивать и покрикивать в прерывистом плаче. Она поднялась с ним на руках, замыслив отчаянное, подошла к столу и нахально вложила дитя ему в руки:
— Подержи, Ванечка! А я пойду постельку ему сменю...
И вышла, оставив наедине сына с отцом своим. И с горькой улыбкой, убирая ладонью слёзы с лица, наблюдала в щель двери, как напряжённо всматривается отец в личико своего дитя — сына своего, не ведая о том и даже, похоже, о том не догадываясь. «Вот дурачок какой! — покачала за дверью головой. — Хоть бы срок догадался подсчитать, исходя от проводов на службу. — Хотя, вряд ли он ещё понимает что-либо в таких сроках! Когда было ему»?..
А между тем, дитя разом затихло на руках его, будто признав родную кровь, и глядело на него сине-голубыми глазами, — и вдруг улыбнулось ему беззубым ртом и засучило ножками, словно радуясь нежданной встрече. Они трогательно вглядывались друг в друга, пытаясь разрушить обвал сомнений, — у дитя, видимо, сомнений было меньше, оно подало писклявый голос, опять настойчиво улыбнулось ему и опять засучило ножками. От неожиданности такого явления, непроизвольно улыбнулся дитю и он, вскинув бровь, и произнёс полудобро-полунедобро:
— Ещё и улыбается, вражий сын!.. Вот замочу тут папашу твоего, сверну ему шею, да и подамся в Афган! А война всё на брак его нации спишет...