Глава первая
Часть первая
Почти весь путь шли молча.
Пряхин не вмешивался в задумчивость друга понимал его, сочувственно помалкивал, курил.
Заходов был благодарен ему за это, как можно быть благодарным людям простым, умеющим чувствовать искренне и сочувствовать молча. Сочувствие не любит шума и восклицаний, сочувствие боится их неискренности. Молчание —вот лучший звук, который слышит страдающий, молчание — это не тишина...
Лишь возле самого дома они вновь заговорили, оба понимая, что молчание теперь не к месту и тяготит обоих, что тридцать лет не для того они не виделись, чтобы не о чем было друг другу рассказать.
Во дворе горел свет под летним навесом, стоял стол, на котором, накрытый двумя белыми льняными полотенцами, их поджидал ужин.
Там же, поворачиваясь во все стороны, крутилась Ольга с ведром в руке, разбрызгивая из него для свежести воду вокруг стола. За столом сидела Анна, до этого помогавшая матери и только что севшая с раскрытой книгой.
Услышав стук калитки, Ольга обернулась, поставив ведро, с трудом разглядела, со света, вошедших, всплеснула руками.
— Сла-ава богу! Наконец-то! — распевно воскликнула она строго-полушутливым тоном хозяйки, спешившей всё успеть, но долго ожидавшей тех, для кого спешилось.— Вечеря уже на столе сколько, а их все нема. Живо мойте руки! — приказала она, подав Заходову полотенце и указав головой на рукомойник.
Кивнув в его сторону, Пряхин шепотом выпустил новость:
— Пашка-то наш—писатель, оказывается! Во!..
Сказал и тоже пошел к рукомойнику, оставив женщин беспомощно возиться с нечаянно вогнанной им в их беспокойство занозой любопытства.
Усаживаясь за стол и не увидев на нем предмета столь необходимого по случаям встреч, да еще таких редких, Пряхин недовольно кряхтанул и, многозначительно глянув на жену и двинув в сторону табурет, пошел в дом.
Вернулся, поставил на стол графинчик с водкой и удовлетворенно хмыкнул, отметив, что рюмки уже на столе.
Заходов сделал рукой останавливающий жест:
— Погоди, погоди... Эх! Как же я!.. Погоди, Иван, не стоило беспокоиться...— Он потянулся к своему чемодану, дернул на нем молнию и, сунув руку в образовавшуюся щель, извлек пузатенькую бутылку коньяка.— Не думаешь же ты, — весело подмигнул он, — что я с пустыми руками к тебе в дом вошел бы? Заходов еще не совсем всё позабыл, Ваня, Заходов обычаи помнит... Но, по правде говоря, нельзя мне... С врачами, брат, дружить я стал... Сердечко, брат... Ничего не поделаешь. Вот только в суперисключительных случаях врачи... хорошие врачи, — смеясь уточнил он, — коньячок позволяют и тот в мини-дозах.
— А все ж таки разрешают? — подмигнул и Пряхин. Заходов поднял палец, настоятельно произнес:
— Чисто символически, только чисто символически.
— Ну, то, значит, и вправду хорошие врачи! — похвалил Пряхин.— В таком случае, Павел Устинович, ты на меня не гляди, пей свое символическое, а я уж, извиняй, чистую предпочитаю. Олюшка, выпьешь с нами?— оглянулся он.
— Да ну ее, — отмахнулась та. — Мы с Анной уже вечеряли, ешьте сами теперича.
— Ольга Васильевна, — жалостливо протянул Заходов и развел руками, — кивнул он на Пряхина,— не хочет.
Ольга улыбнулась, сделала рукой решительный жест, подсела:
— Ну, наливай своего благородного, раз чисто символически!
— Ну вот! Это дело другое! — засмеялся Заходов,
наливая ей и себе,—А что же Аннушка?.. Подсаживайся.
— Спасибо. Я сыта и... и не хочу. Я так посижу — смутилась Анна, бросив взгляд на отца.
— Рано ей еще коньяки распивать, - внес резкую ясность Пряхин. — И вовсе не пристало б.
— Ну, давай, Павел Устинович, — Ольга протянула «свою рюмку,— с приездом!
— И за встречу! — добавил Пряхин, тоже цокаясь.
— За встречу!.. — повторил Заходов. Было хорошо и уютно за этим столом, хотелось расслабиться, хотелось быть ласковым со всем миром. — Как ехал сюда, — стал рассказывать он, с аппетитом принимаясь за ужин и веселея лицом, — пытался всё вас себе представить, всех кого знал. Не буду хвастаться, но и похвалиться могу: тебя, Иван, таким и представлял, узнал бы, где б ни встретились! А вот что странно теперь: все время, как я уже здесь, и сейчас даже, стоит перед глазами одно забавное детское личико, и принадлежит оно одной маленькой, лет так пяти, девочке. Мы ехали с ней в одном вагоне и до последнего момента не знал я, что сходить нам на одной и той же станции... — Заходов на секунду задумался, сам не зная, почему он завел вдруг об этом речь и что хочет выразить. — Странные, знаете, у этой девочки глаза... Такая в них, знаете, какая-то серьезная сила... Темные такие глаза, глубокие... Губки такие аленькие... Царевной-Несмеяной зовут, — усмехнулся он своему воспоминанию. — И знаете, что она мне этими своими аленькими губками предложила на прощанье? Ни за что не угадаете! Она предложила мне остаться теперь здесь — вот что! Дома, говорит, всегда лучше...
— Ну а ты?.. — повел бровью Пряхин.
— Сказал, что подумаю: нельзя же такие милые приглашения отказом парировать.