Советских людей отправляли в лагеря не только за любое подозрение в госизмене, но и за родственные и брачные связи с теми, кто отбывал наказание по политическим статьям. В тридцатые годы появилась новая категория заключённых — члены семей изменников родины (ЧСИР), а за ней – места для их заключения. На территории Акмолинской области Казахстанской ССР таким лагерем был Акмолинский лагерь жён изменников родины (АЛЖИР), который стал первым советским лагерем для женщин.
Глава I
Бахыт
Бахыт аккуратно раскрывает толстую книгу – там, где закладка – и прячет пальцы под страницы. Они у неё неровные, она этого стесняется. «Это от мамы у меня они такие неровные, костлявые. Она рассказывала, как тяжело было работать в ауле зимой. Пальцы коченели и немели от холода, дома их сразу опускали в горячую воду, поэтому они стали такими».
Голос женщины стихает. Она аккуратно, медленно водит по скулам, убирая проступившие слёзы: «Бедная она, мама моя». На открытой странице книги женские имена, фамилии, одна из них помечена карандашом — это она, мама. Как выяснится позже, про аул она соврала.
ЧСИРы
В 1934 году Сталин узаконил аресты членов семей изменников родины (ЧСИРов – прим.авт.). Для новой категории осуждённых потребовались дополнительные места заключения. Тех, кто отбывал наказание по статье «Измена родине» (58-я статья), отправляли на каторгу, лишая имущества, или расстреливали.
До окончания репрессий в начале пятидесятых советская власть считала, что член семьи изменника родины не может не знать об его «антисоветских делах», а значит прикрывает его, за что должен быть наказан.
Под «измену родине» могло подойти как и вооружённое восстание против советской власти, так и донос о том, что кому-то показалось, что кто-то рассказывает «антисоветский» анекдот или неосторожное слово о нехватке денег, еды, одежды.
ЧСИРов — жён, отцов, братьев, матерей, тёщ — всех, кто проживал с изменниками родины, судили за сокрытия «преступлений», ссылали в лагеря или расстреливали. Детей, оставшихся без родителей, отправляли в детские дома и интернаты, а всё имущество – конфисковывали.
В 1938-м году на базе двадцать шестого посёлка для спецпоселенцев Акмолинской области был создан первый в СССР лагерь для женщин – Акмолинский лагерь жён изменников родины (АЛЖИР).
6 января того же года в посёлок прибыли первые узницы со всего Советского Союза. Из Акмолинска их на грузовых машинах везли по заснеженной степи. Через несколько месяцев лагерь был переполнен, поэтому женщины вынуждены были строить бараки для жилья из самана самостоятельно — строительство было частью тяжёлой работы узниц в течение пятнадцати лет существования АЛЖИРа.
Шафига
Маму Бахыт звали Шафига. Она родилась в Баянауле — селе Павлодарской области Казахской ССР. Там окончила школу и после уехала на учёбу по комсомольской линии в Семипалатинск. В Семипалатинске встретила Ахмета. Молодые люди начали встречаться, потом создали семью, у пары родилась дочь Баян. Бахыт думает, Шафига назвала её так, чтобы почтить память родного села.
Закончив курсы, Шафига растила дочь, Ахмет работал. В двадцать пять мужчина занимал высокую должность второго секретаря горкома партии Семипалатинска. Семья жила богато по меркам Советского Союза: «Мама говорила, что она жила очень хорошо — дома была домработница, а в её гардеробе висели сразу три шубы — дефицитные в то время вещи. Часто ездила отдыхать в санатории, как жена партийного работника».
Аресты
В 1937 году Ахмета арестовали. На него донесли, но сейчас нельзя установить, за что именно – информация до сих пор засекречена: «В его деле, которое я смотрела, – рассказывает Бахыт, – где была анкета досмотра, паспорт и копия фотографии, а также указана статья, по которой его судили – 58-я. Часть листов дела была скреплена, их нельзя было посмотреть. Потом я сказала девушке, которая находилась со мной в кабинете: "Почему так?". Она говорит: "Здесь есть заявление того человека, который на него донес, поэтому мы вам сейчас это не разрешим посмотреть. Мало ли, здесь живут люди, потомки этого человека. Может, вы будете мстить и всё такое"».
Бахыт думает, что Ахмета могли арестовать за связь с партией «Алаш», члены которой выступали за образование казахской автономии ещё до начала сталинских репрессий. Позже все они были сосланы или расстреляны как враги народа, несмотря на упразднение партии.
«У него конфисковали всё имущество: личные переписки и дневники, оружие, даже всю одежду — всё, что было. Мама, наверное, думала, что это какая-то ошибка, и Ахмета скоро отпустят» – рассказывает Бахыт.
Но мужа Шафиги не отпускали. Они с дочкой Баян остались одни. Из ведомственной квартиры пришлось переехать.
Ахмета арестовали по второму пункту 58-й статьи – за «вооружённое восстание». По этому пункту предполагался расстрел, но это случилось не сразу: сначала были пытки. «Это длилось три месяца. Одиннадцатого марта его расстреляли — он не выдержал пыток. Потом пришли за мамой».
17 марта 1938 года Шафигу арестовали — через неделю после расстрела мужа. О том, что с ним случилось, она не знала. У неё конфисковали всё: «В протоколе изъятия, который я читала, написано, что забрали мамины простыни и ложки, даже платья Баян. Всё это забрали. Потом у мамы забрали дочь».
Приказ НКВД «Об операции по репрессированию жён и детей изменников родины» обязывал заводить дела на каждую жену «изменника родины», их ребёнка, в случае если ему больше пятнадцати лет. Детей, которым было меньше пятнадцати лет, отправляли в детские дома, грудничков вместе с мамами ссылали в лагеря, где они находились до полутора лет, после чего отправлялись в ясли.
Пятилетнюю Баян после ареста Шафиги разлучили с мамой, отправив в детский дом. Шафигу же временно посадили в тюрьму Семипалатинска.
Её братья, узнав об аресте сестры, оставили свои дома и бежали: «Они были очень запуганы репрессиями. Братья оставили родные края, думая, что их тоже арестуют из-за ареста сестры. Но она не указала их имена в графе «родственники». Им ничего не было. Ахмет указал всех братьев. Их судьбы мне неизвестны, но скорее всего им тоже досталось».
Дорога
10 июня 1938-го года Шафигу осудили как ЧСИРа. После тюрьмы в Семипалатинске её этапировали в лагерь для женщин. В АЛЖИР Шафига с другими заключёнными Семипалатинской тюрьмы ехала в вагоне-теплушке, который машинист в пути случайно отцепил. Так они провели месяц в казахстанской степи: «Они до последнего надеялись, что происходящее — ошибка, их найдут и отправят по домам, поэтому не бежали, оставались на месте».
Женщин нашли, вернули в Семипалатинск и снова отправили в лагерь той же теплушкой. 9 августа 1938-го года Шафига прибыла в точку. Её сразу определили на тяжёлый физический труд на восемь лет: полная физических сил Шафига пахала землю, строила здания на территории лагеря, рыла ирригационные каналы.
В разговоре с журналисткой Розой Тагабицкой Шафига уже после того, как её признали жертвой политических репрессий, она вспоминала, как женщины валились наземь во время работы и не поднимались. Зимой их тела складировали в одном из бараков до весны и потом хоронили в общей могиле: земля каменела на морозе и не поддавалась лопате.
В лагере была высокая смертность, её пик пришёлся на 1943-й год, когда каждый месяц умирало по сотне заключённых женщин и детей. Их мало и плохо кормили – «баландой» и кашей с червями. Зимой истощённых заключённых одолевали бураны, а летом – степные суховеи и жара. Работать приходилось круглый год.
Опоры
Этапом АЛЖИР прошли более восемнадцати тысяч женщин, около восьми тысяч из них отбывали срок. Некоторые из них были известны на всю страну: певица Лидия Русланова (заслуженная артистка РСФСР — прим. авт.), актрисы Кира Андроникашвили, Татьяна Окуневская и Рахиль Плисецкая, кинодраматург и сценарист Лия Соломянская, первая в мире женщина оперный режиссёр Наталия Сац, писательница Галина Серебрякова.
С последней у Шафиги сложились близкие отношения ещё в семипалатинской тюрьме, где женщины сидели в общей камере для политических заключённых, и потом в бараках Акмолинского лагеря. В 1989-м году через девять лет после смерти Галины Серебряковой выйдет книга «Смерч», которая вобрала в себя воспоминания лагерной жизни писательницы. В ней Серебрякова пишет про Шафигу: «Очень хорошенькая Шафига тяжело переносила потерю мужа и детей, но никогда ни одно слово жалобы или злобы не срывалось с её уст».
Бахыт, зачитывая отрывок книги, озаряется улыбкой: «Мама была тихой, спокойной, за всю жизнь она при мне мухи не обидела. Она никогда не ругалась и не повышала голос, воспитывала внуков, жила обычно, доброй была».
Разоблачения
В интервью Розе Тагабицкой Шафига говорила, что конвоиры не обижали женщин, но когда лагерным отделением во время ВОВ руководил Юзипенко Михаил Тереньтевич доставалось всем, кто попадал под его кнут. Он бил узниц, называя их сволочами и контрами. Доставалось и Шафиге.
«Я хорошо помню его. После лагеря он жил недалеко от нас. Он выступал на наших школьных линейках с патриотическими речами, был весь в медалях. Но потом его разоблачили» – рассказывает Бахыт.
Сделали это женщины, бывшие узницы лагеря, одной из них была Тналина Загфи. Она пожаловалась на Юзипенко в органы, его лишили всех наград. «Запомнила, как он ходил, будто герой», — Бахыт сидя на стуле, выпячивает грудь, поднимает плечи повыше и двигая ими вперед и взад, пародируя Юзипенко.
«Ему пришлось уехать из Акмолинска. После разоблачения его никто больше не видел тут. Говорят, уехал то ли на Украину, то ли в Белоруссию. Тогда он был стареньким уже», — говорит женщина.
В лагере для жён изменников родины Шафига потеряла восемь лет. После этого у неё сильно упало здоровье: «Она сидела дома, болела, больше нигде не работала, совсем. Стала инвалидом третьей группы после лагеря, у неё полиартрит был из-за которого она больше не могла работать. Ей выплачивали шестнадцать рублей — деньги на то время небольшие».
Про инвалидность из-за лагеря и прошлое мамы Бахыт, её родные братья и сестра узнали только после смерти мамы. Папа Бахыт — второй муж Шафиги Аралбай — молчал.
Страх
Шафига освободилась в 1946-м и поселилась в селе Малиновка (сейчас – Акмол — село при лагере — прим. авт.). Она не имела права на выезд и въезд в двадцать три советских города. Эта мера применялась к заключённым после лагерей. «Минус» — её разговорное название.
Сначала «заминусованными» были только Москва и Ленинград, Киев. В сороковые список разросся до ста тридцати пяти населённых пунктов. Спецслужбы кроме полномочий на запрет въезда в города, для слежки за бывшими заключёнными имели право ссылать их в конкретный населённый пункт: «У мамы была такая отметка — «минус 23». Помню, она даже в родное село не могла приехать, в двадцать три города, но она и без этого никуда не выезжала. Долгое время просто из дома не выходила — боялась».
В селе Шафига узнала о судьбе Ахмета, про Баян ничего не было известно. Она познакомилась с Аралбаем, который был отправлен с фронта в лагерь охранником. Пара жила у брата Аралбая, у которого была большая семья. Когда у Шафиги появилось право на выезд, они поехали в Акмолинск строить семью. Это случилось в 1947-м году.
Построили дом, Аралбай работал в школе, Шафига сидела дома, воспитывала детей. Их было четверо — Бахыт стала третьим ребёнком в семье: «Фамилию она менять не стала. Наверное, так она думала, что дочь сможет найти её. Сама она тоже её искала, в тайне от нас». Даже когда в 1992 году Шафигу официально признали жертвой политических репрессий, она продолжала держать в секрете от семьи, что делает запросы о возврате конфискованного имущества и пытается выяснить, где её дочь Баян.
В маленьком Акмолинске знали, что Шафига отбыла срок в лагере: «В школе мне говорили: “Твоя мама — тюремщица”. Я не понимала почему. Мама была всё время со мной, всё детство, никуда не уезжала».
Девочкой Бахыт копалась в маминых вещах в шкафу, и однажды нашла коробку, в которой лежала справка о реабилитации Ахмета.
«На следующий день я пришла в школу, задала вопрос: “Что означает это слово, «реабилитирован»?” Учительница испугалась и резко спросила меня, откуда я взяла его». Бахыт соврала, что услышала на улице где-то, не помнит где. Учительница, с которой у девочки были очень хорошие отношения, попросила семилетнюю Бахыт забыть об этом слове и не вспоминать. С тех пор та коробка, справка и имя Ахмет не давали покоя Бахыт: «Какой Ахмет, если у мамы папа есть?»
Людей в длинных плащах и шляпах Бахыт тоже помнит очень хорошо. Они приходили к Шафиге и допрашивали её дома. Женщина отправляла дочь на улицу и оставалась с ними наедине. Однажды Бахыт удалось подслушать разговор: «НКВДшники спрашивали у мамы, где она была, с кем общалась, зачем, куда ездила и с кем встречалась. Спрашивали обо всем. Я не понимала, для чего они приходят и говорят так с мамой?». Это продолжалось до шестидесятых годов — больше десяти лет после освобождения Шафиги.
Женщина боялась, что за ней следят, но несмотря на это, иногда она выбиралась под разными предлогами из дома и отправлялась искать Баян и делать запросы в ведомства, чтобы узнать обстоятельства смерти мужа. Об этом Бахыт узнала только после смерти мамы — по письмам и запросам, которые хранятся в деле. В одном из них Шафига писала, что ищет дочь и «находится у родственников в Акмолинске»: «Не понимаю, почему она так писала, когда у неё были мы, её семья. Мама боялась всего, она пропиталась этим страхом и жила так до конца своих дней».
Шафиге говорили, что ребёнок умер при пожаре детского дома, где сгорели и все документы. Но женщина верила, что Баян жива и не теряла надежды на встречу.
Шафига любила своих детей и внуков. Она не походила на человека, который пережил лагерь и потерю близких. Для новой семьи она была добытчицей и никогда не оставляла детей голодными — недоедание и каторжный труд закалили Шафигу. У неё был крепкий брак с Аралбаем, а у Бахыт и её братьев – счастливое детство.
Глава II
Очевидцы
Алла и Александр последние из сельчан, кто помнит, каким был лагерь – они жили рядом с ним с рождения. Алле – семьдесят пять, Александру — семьдесят три. Они – родные брат и сестра. Их мама Ефросинья была узницей АЛЖИРа и родила их уже в Акмоле – во втором браке.
В 1937 году Ефросинью направили в лагерь этапом из Донбасса. Она была одной из семисот сорока украинок, которых заключили в АЛЖИРе. Больше за историю лагеря пострадало только евреек — 850 и русских — 4390.
«До папы у мамы был муж на Украине, работал в НКВД. В одну ночь к дому приехали двое, с пакетом, за подписью. Мама смотрела в окно — муж встретил их, говорят. Потом расписывается, возвращается в дом. Ещё через какое-то время выбежал на улицу запряг лошадь и ускакал в ту сторону, куда девались двое — понял, что сделал ошибку. Вернулся, сказал маме: "Всё". Извинился, а что — «всё» не сказал, ничего не объяснил. За ним сразу пришли, в ту же ночь. Арестовали на глазах у мамы и детей, она не понимала, что происходит, за что так с ним, но молчала — в ту ночь она видела его в последний раз. Она смирилась, понимала, что за ней тоже придут. Вскоре её арестовали, как жену изменника родины» – рассказывает Алла.
Дети
Маму осудили как «жену изменника родины» и отправили в Казахстан. Детей от первого брака – Константина, Толю и Марию на воспитание взяла мама Ефросиньи — брать на попечение детей узников родственникам не запрещалось: «Мамины дети остались у бабушки там, на Украине. После войны старший Костя приехал сюда и остался, потом поехал за младшими, их тоже привёз. Никаких прав у них не было. Костя даже на войну пошёл добровольно, на фронт его не звали из-за родителей, сам попросился воевать — хотел доказать, наверное, что сам он не предатель, загладить вину родителей перед родиной».
После войны все дети жили здесь, в селе при лагере. Здесь же они похоронены.
Узники
В лагере Ефросинья тяжело трудилась: женщина была неграмотной: «Мама раньше писала буквы, как дети, зеркально. У неё фамилия – Яковленко. Так вот она буквы зеркально отражала на бумаге почему-то. Женщины в лагере не понимали, как её, бедную, безграмотную, признали врагом народа». Узницы спрашивали у Ефросиньи: «Как ты тут оказалась? Какой же ты враг народа?».
Папа Аллы и Александра – Серикпай – тоже был заключённым: «У папы была семья. Он работал председателем колхоза и был арестован по доносу. Его приговорили к расстрелу, но потом его заменили сроком в лагере под Карагандой». Серикпая в 1942-м направили на работу в АЛЖИР: женщины не всегда справлялись с работой и время от времени туда отправляли мужчин.
«Его жена и дети умерли от голода в тридцатых годах. В 1942-м мама и папа одновременно вышли из лагерей и случайно познакомились в том же году в селе. Зажили вместе – маме некуда было деваться: куда ей с этим волчьим билетом? Тем более дом на Украине тогда заняли фашисты.
Ефросинья и Серикпай создали семью, чтобы выжить: «Время тогда тяжёлое было, а вместе легче. О большой любви речи не шло. Брак в их положении был просто необходимостью».
Через год после освобождения у Серикпая и Ефросиньи родилась дочь Алла: «Для наших родителей мы были наградой. Мне кажется нас даже любили сильнее, чем прежних детей».
Объятия
Брат и сестра, будучи совсем маленькими, гуляли в селе, часто рядом с лагерем, иногда попадали в объятия узниц. Женщины плакали, обнимали, прижимали к себе Аллу и Александра, снимали с них мерки для шитья одежды своим детям, надеясь их увидеть.
«Однажды они меня схватили, стали целовать до полусмерти — так, что я больше не хотел никогда, чтоб меня целовали. Потом дали овощей, не помню уже каких. Ну, стащили их из огорода, где работали», — с улыбкой и смехом вспоминает мужчина.
«Идут женщины, строем. Стою смотрю. Одна машет рукой и бросает мне морковку через колючую проволоку. Они рисковали тогда очень. За связь с местными из села наказывали сильно», — вспоминает Алла.
Мама и папа
Родители много работали в хозяйстве после заключения в лагере и войны, растили общих детей в любви и достатке: «Они работали, чтоб мы не мерзли и были сытыми, только для этого, чтоб вырастить нас, на ноги поставить. Всю жизнь голодавшие, мама и папа научили нас есть. Мне кажется, если меня разбудить в три-четыре ночи и позвать за стол, я по привычке сяду за него и всё съем», — говорит Александр, смеясь.
Про лагерь родители почти не вспоминали, мало что рассказывали. Папа был совсем немногословен, ничего не рассказывал про тюремное прошлое, мама тоже. Но в один день Ефросинья дала волю чувствам, это было один раз: «Мама не говорила про лагерь ничего. Но помню, как в один день, я читала ей книгу одной из узниц лагеря. У меня уже дети были тогда. Читаю я, читаю, как узниц везут по степи в холодной теплушке зимой. Слышу — всхлипывания. Мама лежит рядом, я сижу на её кровати. Я её обняла сразу, она меня так крепко прижала. Я тоже заплакала. В таком положении мы долго пробыли, молчали. Каждый думал о своём».
Теперь каждый год в мае, когда в Казахстане чтят жертв политических репрессий, Алла не может сдержать слёз перед аркой музея АЛЖИРа, которая посвящена его узницам: «Я не могу сдержаться, правда. Не знаю, что в этот момент происходит. При том я не считаю себя жертвой репрессий, у меня было хорошее детство, полное любви родителей. Но так каждый раз происходит. Каждый год я несу цветы к этой арке и думаю о своих родителях».
Брат и сестра хорошо запомнили, как мама и папа приняли весть о смерти Сталина:
– Помню, когда он умер, мама узнала об этом, давай ругаться на него, материться, — вспоминает Алла.
— Да, а папа, услышав это, давай кричать на маму, чтоб она замолчала — боялся, что за это что-то будет, — добавляет Александр.
Село
«Мы жили в такой среде, где не звучал казахский язык. Село было многонациональным из-за лагеря. Помимо нас в деревне жила ещё одна казахская семья, но в их доме тоже не говорили на казахском языке. Дети не могли освоить язык, потому что люди говорили только на русском, казахского не было» – говорит Алла.
Односельчане называли брата и сестру русскими именами, похожими на казахские. Так Александр по документам Искандер, Серикпая звали в селе Серёжей, а Алла Сергеевна при рождении была Алиёй Серикпаевной. Сейчас женщина теперь носит русские имя и отчество и в документах: «Привыкла так, поэтому поменяла имя».
Брат и сестра не считают себя пострадавшими от репрессий, но заточение родителей на них тоже сказалось: «Когда нам было столько, сколько было родителям, когда они были заключены в лагеря, у нас у обоих появилась клаустрофобия. Мы оба очень боимся замкнутых пространств. Это связано с тем, что папа сидел в камере для смертников, закрытой и тесной, а мама жила в лагерном бараке, где жили сотни узниц, долгое время».
Теперь, в месте, где раньше был лагерь для женщин, течёт обычная жизнь простых людей. От лагеря совсем ничего не осталось. Село, сменив несколько названий, продолжает стоять на человеческих костях.
Редакция Фонда Ройзмана выражает большую благодарность работникам музейно-мемориального комплекса «АЛЖИР» за помощь в работе над материалом.
