Малый так назывался не оттого что ростом был невелик, а потому, когда, повзрослев, получил отчество - был еще Михалыч - Старый – и надо было как то различать этих двух последних романтиков.
Не назову город, в котором Малый вырос. Единственно - это город, где дороже денег были понты. К слову, за тридцать лет ни одного туриста из этого города никто у нас не встречал.
Мятущийся ум Малого вначале привел его в один из высокогорных университетов, нынче - уже иностранный. И это было ожидаемо - он грезил горами, тогда как все на его улице грезили домами, дамами и погремушками.
Ну как грезил – переехав на Север, весь отпуск Малый ходил по Кавказу. Тогда можно было. Вся молодежь ходила. Море было для семейных горожан. Кто там еще любил его, теплое и густое как суп? Горные лыжи тогда были для среднего возраста. Средние не понимали своего пижонства. А даровые пешеходные горы были для молодежи. Тогда молодые вообще легко ездили по единой стране, в поисках себя, пути, а где то и истины.
В университете Михалыч доучился до сбора какого то урожая. Перевелся ближе к Родине – тогда и так можно было. Откуда, доучившись до сбора картошки, ушел в армию. Где стал специалистом. А поскольку в ГСВГ была блатная служба (для проверенных), оттуда любили вербовать на Севера. А может это вербовщики - любили Германию больше диких степей Азии. Стремясь уйти на дембель раньше всех, Михалыч завербовался. Любил спешить.
Дело было к осени. Сев в поезд, еще в зеленом Вюнсдорфе, Михалыч проехал через неинтересную часть Союза, забирая на Север. Затем пересел на баржу, последнюю в навигацию. Когда пришло время оленей (это его так пугали матросы), он сошел на землю. Снега было всего по щиколотку. В тот год он выпал поздно. Из снаряжения у него были лишь шинель и сапоги. И за год он не оброс добром, что для завхоза было признаком летуна. Завхоз не ошибался.
Пожалуй, прозвище последний романтик закрепилось за Малым не тогда, и не по причине Севера. Север был, как бы, не явлением, а естественной средой. Это у неких горожан модно средой козырять. И якобы туманы, проспекты и музеи положительно влияют на мозг. Что вряд ли, конечно. По праву рождения выдается, пожалуй, лишь болезнь, какая.
Скорее, последним романтиком Михалыч стал за свое увлечение фотографией. Которое у него зародилось на краю земли, укрепилось в госпиталях, куда он попал после «зимовок». И совсем стало идеей фикс в момент нашей общей встречи в северных лесах.
Сюда, на берег великой реки, Михалыча выкинуло, кажется, уже со второй его женой. В колхозе стал он охотиться, что надоело ему сезона за четыре. Когда б/м выстроил свои путики.
В эти четыре сезона и уложились все наши общие беседы о творчестве, цели в жизни и будущем. Это много после – то ли беседы невозможны стали без пьянки, то ли только пьянки могли превратиться в беседу. То ли творчество не состоялось, а будущее не ожидалось.
Михалыч окружающих держал в курсе событий в мире фотографии. Это техническое явление при Советах было элитарным. По крайней мере, во всех советских изданиях печаталось пара-тройка записных фотографов. У нас вызывали сдержанный смех натянутые подписи под фото. То молодость, то старость, то работа, то осень, то весна… Что с нас взять – молодежь – фишку оптимизма мы не очень секли – этого добра у нас и так было много. Это нынче молодежь местами - уже кислые старички.
Одного фотографа и к нам заносило под осень – с кофром, полным импортной оптики - он строчил на импортную же пленку выводки уток, оленей, стога, тайгу, воду и все что попадало в кадр. Михалыч имел с ним многочасовые беседы на тему творчества. Которым, собственно, фотография вряд ли и была. Потом, на почве этих бесед у костров, малый долго говорил о фирменном цвете этого фотохудожника. Который (цвет) ранее был фирменным цветом Левитана, конечно.
Михалыч-старый в этом отношении был сдержаннее, хотя и искусством считал исключительно живопись, которой баловался, но не преуспел. Баловался он и фотографией, конечно. Это была одна из точек спора между нашими романтиками из разных эпох.
Фотография – поэзия видов и поз, считал Малый. Простая игра теней без мысли и цели – считал Старый – когда никогда не знаешь - что выйдет из этой игры, а потом выдумываешь тени оправдание.
Вообще Север романтичное место – ночи то длинные, где надо было себя занять чем-то осмысленным – не водку же пить под муксуна. Отсюда и была фотография, как самое простое из искусств. Север только воли давал с избытком. Душевных занятий - много меньше.
Уехал Малый неожиданно – в 90-е, во времена развода народа заманихами о «свободе предпринимательства, открытых путях и огромных возможностях». Престало ли тогда неспокойному сидеть ровно.
Снова появился он вроде как бизнесменом – гонял фуры туда-сюда по Россиюшке – на юг лес и излишества, на север еду и полезности. Вдруг подумалось в глубинке, что возрождается купечество, ан – нет, показалось. Правила игры тогда были не для купцов. Да и сейчас, впрочем, тоже. Теорию большой кучи бабок, которая собирается ни для чего, мы пытались хоть как-то объяснить или оправдать – но это невозможно – спорт, тупо – спорт.
Этот зигзаг Малого в сторону бизнеса Старый называл генетикой территорий. Мол, если ты родился в купеческой Москве – судьба твоя мутить схемы, обувая ло_хов, ой, заставлять простаков делать тебя богатым. Если повезло с блестящим имперским Петербургом – судьба тебе блестяще менять историю – даром, что черте куда и непонятно зачем. А коли чернозем стучится в голову – привет, понт мелкого лавочника.
Старому ничего из этого не угрожало, потому, как он был изолирован от действительности - как любой аристократ. Когда живопись, музыка и поэзия цениться выше еды и излишеств – надо детей вовремя лечить. Это уже говорил Малый.
А еще Старый принципиально считал, что гений не возможен без труда и страданий, в этом он не спорил со своим дальним родственником, который нам известен как Лев Николаевич. Малый же считал, что гений невозможен без злодейства. Холодно веяло уже скушным периодом наполеонов. Что они подозревали о себе - опустим.
И в этом постоянном споре двух последних романтиков своих эпох – Старого и Малого, Старый парировал общее утверждение Малого о смыслах: Если ты покупаешь кем-то построенный дом, если няньки воспитывают твоего сына, и ты платишь тому, кто сажает тебе деревья, а себя посвящаешь деньгам, которыми ты покупаешь перечисленное – жизнь твоя проходит зря.
тут середина, а тут начинается повествование