Двадцатый год оказался последним годом наших беженских надежд и упований.
Но мы этого еще не знали.
Мы цеплялись за соломинки и отказывались сдаться. Несмотря на все несчастия и разочарования, обрушившиеся на нас в девятнадцатом году, мы оставались неисправимыми оптимистами.
Впрочем, это вполне понятно.
Если бы мы не были оптимистами, мы не стали бы эмигрантами.
Рождество девятнадцатого года и новый двадцатый год мы встречали в изгнании, на чужбине. Но в наших сердцах еще тлела надежда, что наше беженство окажется кратковременным. Наши чемоданы оставались нераспакованными. Места, куда нас загнала судьба, мы считали незначительными полустанками, на которых на несколько мгновений остановился наш поезд.
Наш эмигрантский поезд, шедший каким-то извилистым кружным путем из России в Россию.
Моим полустанком оказалась Рига.
В двадцатом году там формировалась армия генерала Юденича, который обязался освободить от большевиков Петроград. Добровольцев было много. Неожиданно на улицах Риги стали появляться люди в офицерских мундирах с погонами. Наши эмигрантские дамы умилялись, любуясь офицерской формой будущих освободителей российской столицы. Когда они покидали Россию, солдаты срывали погоны с их мужей и братьев.
В честь добровольцев мы устраивали молебны и банкеты. Я всегда предпочитал молебны банкетам. Молитвы всегда короче речей и куда ближе к делу. Слова молитвы всегда понятны. Слушая ее, отлично знаешь, о чем идет речь. Слова речей далеко не всегда понятны.
Кампания Юденича окончилась катастрофически. Но это случилось потом. Мы же даром предвидения не обладали и на мир взирали сквозь розовые очки. Все, как нам казалось, шло как нельзя лучше.
На севере России стояло у власти архангельское правительство Чайковского, которое поддерживали англичане.
Милые, славные англичане!
В Сибири против большевиков боролись силы адмирала Колчака. Их, как нам говорили, поддерживали американцы и японцы.
Милые, славные американцы и японцы!
На юге к широкому контрнаступлению готовилась Добровольческая армия генерала Деникина, который пользовался поддержкой англичан и французов.
Милые, славные англичане и французы!
Мы были уверены, что большевики потерпят позорные поражения на всех фронтах. Иначе и быть не могло.
Я сам делал подобного рода пророчества в насыщенных высоким эмигрантским патриотизмом стихах. Большинство моих стихотворений начиналось восклицанием «О, Русь!» Эмигрантские дамы, читая их, смахивали слезу.
Строить новую жизнь в чужих местах было очень трудно. Наше воспитание в России нисколько не подготовило нас к полной лишений нищенской жизни, которую нам пришлось влачить в чужих краях.
Но мы испытания выдержали.
Не успели мы порядком обосноваться в новых местах, как мы стали устраивать благотворительные вечера. Мы сами дико нуждались в помощи, но это нисколько не мешало нам устраивать литературно-художественные и музыкально-вокальные вечера в пользу каких-то инвалидов русско-японской войны и жертв красного террора.
Квартиры наши были, в большинстве случаев, чердачные и обычно нетопленные. Поэтому мы любили сходиться группами на чьей-либо квартире и там коллективно обедать или ужинать.
Хозяйкам это даже нравилось. Каждый из гостей приносил с собой что-нибудь съедобное. От избытка чувств и от холода мы быстро напивались, не успев приложиться к продовольствию. У хозяек, таким образом, оставался изрядный запасец на несколько дней. А от скопления людей в нетопленной квартире становилось теплее.
Мы проводили время в спорах о России.
А месяцы шли один за другим. И когда наступил конец двадцатого года, мы увидели, что это также был конец наших надежд.
На смену чаяниям пришло отчаяние.
И мы поняли, как велика трагедия эмигранта.
Всякого эмигранта.
Ему закрыты все пути назад. Он не может вернуться даже к разбитому корыту.