Прекрасно помню, как попробовал крохотные сладкие пуговицы этих конфет. Никому не пожелаю. Свободные святые девяностые? Да в пень.
Девяносто первый подарил нашей семье два новых ощущения: нахлынувшей свободы и моей новой школы. Свобода перекатывалась незнакомым привкусом открывшихся возможностей, а вот школа оказалась практически как старая, разве что без обязательных пионерских галстуков.
Мир вокруг звучал немного необычно: в телике вдруг вовсю начали крутить рекламу, от вроде знакомых «Джонсон и Джонсон» вместе с диснеевскими мультиками и до неожиданно-красивого пива «Гёссер» вкупе с окорочками, летящими в «Союзконтракт». Неожиданно стало очень много музыки, разной, звучащей чуть громче чем обычно и пока робко берущей курс в непонятную сторону китча с попосовыми выкаблучиваниями, куда неожиданно нагло уже ворвался Богдан Титомир и мягко трогал наглыми ручонками «дитя порока» Боря Моисеев.
Мой дед, в восемнадцать отправившийся становиться мужчиной под Сталинград, как-то увидел его на Первом канале и даже замер. Дед любил смотреть телик лежа на полу, подкладывая под голову свернутую фуфайку и нам с бабушкой, делавшим клубки пряжи на диване, стало хорошо заметно безумное удивление его взгляда.
- Мать… - протянул дед. – Как такое показывать-то можно?!
И он ушел на кухоньку нашего скромного типового дома в пригороде, с огромной черной трубой котла, где сидел и курил самокрутки, насыпая в них табак из окурков собственной «Примы». Лихие девяностые и рынок наступили, табака хватало, но недавний дефицит сделал деда очень осторожным. И еще он посадил самосад, но курить тот в доме бабушка категорически запретила, больно уж сильно пахло не просто пожаром, а пожаром в кладовке и затхлым запахом сгоравшей нормальности и уверенности в завтрашнем дне.
Но к Боре, к появившемуся позже кабаре-дуэту «Академию», грядущей «Рамамбе-харе-мамбуру» мы все привыкли быстро. Деваться-то было некуда, оно лезло со всех сторон, стальными накаченными плечами дикого бизнеса прорываясь в нашу жизнь. Только вот на нее вдруг, совершенно серьезно, стало немного не хватать денег.
- А ты пробовала «сникерс»? – на полном серьезе спросил наш тренер, Саныч, Дашу, стоя в фойе самарского цирка и дико рассматривая цены на шоколадные батончики.
У Дарьи родители влились в бизнес и потихоньку начинали зарабатывать первичный капитал, так что в Дашиной способности питаться плодами августа 91-го никто не сомневался.
- Да. Ничо так… - Даша задумалась. – Там орехи и какая-то чуть соленая и вкусная дрянь, тягучая такая…
- Соленая и вкусная дрянь, - пошевелил усами Саныч и отошел от прилавка. На билеты в цирк для всей команды, пацанов и девчонок, ГорОНО денег еще хватало, а на зарплату тренеру двух баскетбольных секций, чтобы тот попробовал «сникерс», уже нет.
Той осенью, почему-то вспоминаемой только сырой, грязной и совершенно некрасивой, у Маши был день рождения. Маша была старше большинства из нас на полгода, уже начав формироваться в девушку, ее мама с братом занимались единственно доступным для хорошей жизни – «челноками» катались в Турцию и торговали.
- Давай руку, - сказала Маша и, из коричневого пакетика, вытащила, положив на мою ладонь, красную плоскую кнопку.
Оказалось, что это конфеты. Отец потом покупал похожие, турецкие и не такие вкусные. А вот вкуса я почти и не почувствовал. Зато всему классу досталось по разноцветной сладкой пуговице. Свобода и святость девяностых, чо.
Больше про 90-ые по ссылке, тут