До чего же многообразна окружающая действительность, как во всем, в том числе и в каждом из нас, уживаются разные, такие давние эпохи!
И чем ярче личность, чем полнокровнее, чем сложнее, тем явственнее в ней ощущается это одновременное присутствие отложившихся, подобно геологическим слоям, различных уровней и условий человеческого существования, эта непрерывность, бесконечность истории и предыстории:
когда элементы далекого прошлого не подавлены, не запрятаны полностью в глубины подсознательного, где лежат бесполезным грузом, когда получают выход, тогда они порождают поэтическое вдохновение, жизненную энергию, способность самого широкого постижения мира, далекого от ограниченности социальными и психологическими схемами представлений о повседневности.
В тех краях, которые я сейчас посетил, эти архаические элементы не только один из непременных компонентов характера местных жителей, иногда прорывающиеся напоминанием о самой глубокой старине, но — сам дух, атмосфера всего повседневного существования, черта социального уклада.
Этот уклад остается почти неизменным с незапамятных времен и порожден до сих пор существующим пастушечьим образом жизни в краю, который никогда на протяжении веков не удавалось покорить никому из приходивших туда с моря иностранных завоевателей — ни карфагенянам, ни римлянам, ни пизанцам, ни испанцам, ни пьемонтцам; населяющий этот край народ никогда не составлял часть государства, не входил в современное государство; существуя внутри него, он все более замыкался в себе, словно в постоянной осаде, в полной изоляции, со своими устоями, собственным кодексом суда и мести, со своим извечным пастушечьим бытом, в близости и чуть ли не отождествлении себя с животными и камнями; его сознание, проявляемое в образе жизни, семейных отношениях, морали и нравах, как и встарь, представляет собой сознание примитивной общины — словно потаенное сокровище, словно спрятанный в горах рудник, внешне оно остается нетронутым, неприкосновенным.
Нетронутым?
Силы, которые изменяют лицо мира и обновляют его,— вокруг них; вернее, они в них самих, з этих замечательных людях, проделавших за каких-нибудь несколько лет путь, на который потребовались бы века; они в этих пастухах и рабочих, преодолевающих собственными усилиями бушующее в их душах, как ветры, столкнувшиеся в циклоне, противоречие между двумя разными цивилизациями — противоречие, которое заключено во всем, что их окружает, и проявляется самым трагическим образом, в том числе и в терроре.
Обо всем этом я думал в то время, как ранним утром ехал с моим дорогим другом нуорцем, одним из тех людей, что обновляют свой край, в его автомобиле из Нуо-ро в Оргозоло.
Мы с ним говорили об истории этого селения, пастушеском характере местного сельского хозяйства, об ужасных событиях знаменитой «вражды» — войны, которая в период между 1903 и 1917 годами разделила селение на два враждующих лагеря и, превратив его жителей в бандитов, развивалась, по своим жестоким внутренним законам через бесконечную цепь убийств.
В этой войне одним из решающих факторов были равнодушие государства, его неспособность найти выход. Период мира после «замирения» в 1917 году продолжался до первых лет после второй мировой войны, но когда я посетил эти места лет десять назад, в Оргозоло вновь царили террор и смерть.
Поселок, словно колониальное владение, был оккупирован войсками. Я тогда пытался понять внутреннюю логику, тайный закон, уж не знаю, мистический, экочомический или социальный по своей природе, который позволил бы найти разгадку про-исходящего: жуткие сообщения в газетах оставались нерасшифрованными для общественного мнения.
Недавно появившиеся исследования и художественные произведения, и в первую очередь работа Франко Каньетты, книга Антонио Пильяру «Варварская месть как комплекс юридических норм» и фильм Де Сеты «Бандиты из Оргозо-ло», в какой-то мере помогли осмыслить кровавые события. И вот, вскоре после так и оставшегося загадочным — в рамки архаического закона вендетты оно никак не укладывается — убийства супругов — английских туристов мы вновь едем в Оргозоло.
Мы выехали из Нуоро поздним утром. При выезде из города я остановился купить сигары. Владелица табачной лавки куталась в черную шаль, лицо у нее было редкой красоты, глубокий взгляд ее темных ласковых глаз рассказывал целую повесть о скрытом горе, душевном благородстве и нежности, не утраченной несмотря на все жизненные тяготы. Ее молодые руки были обезображены артритом — ей приходилось тяжко трудиться, чтобы прокормить слепого мужа.
Мы должны были решить, по какой дороге ехать. Мой приятель предлагал дорогу через Покое — более короткую, по которой ходит автобус. Но я настоял на дороге через Мамойяду, так как мне хотелось вновь взглянуть на это селение, славящееся своими масками, идолами и фетишами — так называемыми мамутонес, которые, я думаю, некогда были в обиходе во время жертвоприношений, быть может и человеческих; при некоторой фантазии они могли ассоциироваться с замаскированными — и в известной степени ритуальными — изображениями нынешних убийц.
Кроме того, мне хотелось посмотреть, уцелела ли огромная надпись на стене тамошнего муниципалитета, которую я видел десять лет назад, прозвучавшая тогда как первый сигнал о том, что в селении создается смертельно опасная обстановка. Ибо в этой надписи, адресованной местному врачу, крылась угроза убийства: «Если доктор уедет, ему придется вскрывать труп Флориса».
Итак, мы отправились по дороге на Мамойяду, по обе стороны которой взгляду открывался самый суровый и дикий пейзаж, какой можно где-либо увидеть. В самой здешней природе, казалось, было что-то неуловимое, призрачное, напоминающее повадки водящихся тут лисиц: камни, колючие заросли, необозримые отары и безмолвие.
Надписи на площади больше не было, но старая история с доктором еще не кончилась и жила у всех в памяти. Площадь, открытая яростным порывам ветра, была необычно пуста, но в переулках я заметил три «джипа» с карабинерами в полной боевой готовности, словно в оккупированном вражеском городе.
Выйдя из селения, дорога карабкается в гору, змеясь по пустынным песчаным холмам. Мы минуем мостик, повисший в узком ущелье, где ветер бушует с такой силой, что чуть ли не мешает продвигаться машине; едем среди пастбищ и древних скал, дорога делает неожиданные повороты, вьется по пустынным местам, получившим печальную известность из-за некогда совершенных здесь убийств.
И вот, наконец, показывается лепящееся по склону Оргозоло, суровое и неприветливое, с домишками, беспорядочно сгрудившимися под нависающей тяжестью горы Сопрамонте — приюта пастухов и бандитов. Дорога идет вниз между домами; друзья ожидают нас в центре селения у бара. Яростный ледяной ветер гонит к вершине Сопрамонте тяжелые черные тучи, свистит и завывает в узких переулках.
Мы заходим в дом, где нас ждет обед. Запираемся в холодной комнате с современной мебелью и большим столом, покрытым мраморной доской. Дверь на замке.
За столом нас пятеро: кроме моего друга из Нуоро и меня местный ремесленник, студент и пастух — трое лучших людей в селении, люди, которые пережили и глубоко осознали трагедию народа, раздираемого противоречием между двумя глубоко различными эпохами и укладами жизни.
Люди, понимающие истинный смысл прошлого, ибо они готовы с открытой душой принять будущее и переживают — единственные здесь в нем правильно разбираясь — кризис этого мирка, бьющегося между своим архаичным законом жизни и колониальной жестокостью, которая выступает против этого закона, не понимая его и не пытаясь разрешить порожденные им проблемы.
Разговор идет в этой комнате, за запертой на ключ дверью, о той напряженной атмосфере, что вновь царит в селении после недавних событий, о вновь введенном осадном положении и свирепствующем терроре.
Мне говорят, что все они сегодня должны участвовать в похоронах одного их друга, каменщика — он взобрался чинить угрожавшую обвалиться крышу, и его сбросило на землю сильным порывом ветра; он разбился и умер в больнице в Нуоро. Оплакивание покойника уже началось. Мы решаем немного погодя все вместе пойти в дом умершего.
...Вдруг дверь комнаты чуть приоткрывается. Сквозь узкую щель нам удается разглядеть женщину в национальном костюме, она вся закутана в шаль, закрывающую лицо и рот, позволяющую видеть лишь ее загадочные глаза. Женщина подает нам знаки. Ремесленник поднимается, в тесных сенях она что-то шепчет ему на ухо и исчезает. Наш знакомый возвращается в комнату и говорит:
— Недавно, как раз когда вы подъезжали к селению по дороге из Мамойяды, сразу же за околицей на дороге в Локое произошло нападение. Остановили автомобиль с двумя торговцами ягнятами. Потом на дороге показались такси и автобус под охраной карабинеров. Грабители исчезли.