История произошла с нашей подругой Иринкой во времена ее первого замужества.
Замуж она вышла рано по современным меркам - в девятнадцать лет. В те времена девушка такого возраста считалась вполне взрослой женщиной, которая может самостоятельно и мудро нести тяготы брака.
Мама Иринки в день бракосочетания сказала дочке: “Отныне, Ира, отрезанный ты ломоть”.
И Иринка пошла во взрослую семейную жизнь, отрезанным ломтем, полным влюбленности и надежд.
Муж Серега был таким же “зеленым”, как и супруга. Ему было двадцать. Серега был по-юношески влюблен, а потому гормонально и эмоционально нестабилен.
Серегина мама, Ольги Ивановна, Иринку воспринимала, как детскую болячку у сына. Например, как ветрянку. Неизбежно, нежелательно, но пройдет.
Сын Сережа казался ей ненагулявшимся котенком, которого насильно тащат на кастрацию. А потом начнут использовать, как тяглового лошака. Сядут на шею, свяжут цепями, навешают отпрысков.
А еще Ольга Ивановна знала плохое. То, что деревенская бабушка Иры собирает травы и лечит ими себя и других. Ира сама про это свекрови будущей по наивности рассказывала. Советовала какой-то сбор от бессонницы. Возможно, эта Ирина далекая бабушка вовсе ведьма. Умеет сглазы и привороты. Может, и Сережу зельем опоили. Опоили и охомутали.
Грустно и больно было Ольге Ивановне за старшего ее ребенка. Неспокойно было ее материнское сердце.
Был у Ольги Ивановны еще и младший ребенок - любимая дочь Лана. Этой Лане было шестнадцать лет. В отличие от скромного Сережи, Лана была девицей своенравной и взрослой не по годам. Она уже вовсю крутила романы со взрослыми поклонниками и покуривала. Втайне от родителей, конечно же.
Ольга Ивановна отчаянно противилась свадебной церемонии и белому платью для невесты. Деньги на ветер!
Опасалась и того, что молодая жена сразу же забеременеет. И тогда Сережа не сможет уже безболезненно выйти из создавшейся неприятной ситуации. От ветрянки появятся оспинки.
Настаивала на том, чтоб сын с женой жили у них дома. Заняли их супружескую спальню и спокойно жили. Хозяйственности Иринки свекровь не доверяла ни на грамм. Сережа будет голоден, холоден и не прибран.
Первым же моментом, который всерьез возмутил Ольгу Ивановну, стало то, что Иринка в каком-то разговоре назвала сына по фамилии “Матюшин”. Ни “Сережа”, ни “Сереня”, ни даже ласково - “Сирушка”. Сухо, как солдата на плацу - “Матюшин”. Ольга Ивановна высказала все сыну и потребовала, чтоб более из Ириных уст она подобного неуважения не слышала.
Сергей объяснил Иринке, что по фамилии у них в семье называть никого не принято. И что она, Иринка, маму очень задела подобной грубостью к нему. И чтоб извинилась сегодня же. Иринка извинилась.
Потом Иринка в первый (и последний же за время супружества) раз проявила невиданную твердость в отношениях со свекровью- жить с Серегой они пошли на съемное жилье.
Прошел год. Отношения в молодой семье строились и шатко, и валко.
Серега в быту оказался привередой - жаловался на невкусную еду, сквозняки, гуляющие по квартире, из-за сломанной балконной двери, на необходимость самому чинить текущий бачок унитаза.
Капризничал на вчерашнюю еду. “Мама всегда свежее готовила”. И выливал суп в бездонный унитаз, который ежевечерне кормился супом, кашей, лапшой и прочими произведениями Ириной кулинарии.
Да и сама Иринка в супруге начала разочаровываться. Он был вовсе не так интересен, не так нежен, не так мужественен и заботлив, как ей казалось ранее.
Ссоры случались все чаще, мириться хотелось все реже. Поводы были пустяковые - мятая сорочка, нечищеная обувь, внезапно закончившийся сахар, заплесневелый хлеб, кому выносить мусор, где встречать Новый год, кто больше тянет на себя по ночам одеяло.
Все чаще к ссорам подключались Серегины родственники.
Как правило, с советами и нотациями приходила мама Сережи. Пару раз приходил Серегин папа. Он мялся в коридоре, смотрел в пол, бубнил что-то поучающее. Проходить дальше коридора отчего-то отказывался.
Иногда, по наводке свекрови, приходила и Лана: “Братика обижают!”.
Золовка обычно приходила “разнюхать” обстановку и доложить “куда следует”.
А однажды случилась и вовсе отвратительная история. Отвратительная тогда, забавная сейчас. Иринка хохотала, когда ее рассказывала.
Пришедшая не вовремя Лана стала свидетелем очередной ссоры Сереги с женой. На повышенных тонах, с утра пораньше, супруги обсуждали надо ли в окрошку класть зеленый горошек. Серега (он был “за” горошек) горячился и кричал, что криворукая Ирина губит все, к чему прикасается - окрошку, его жизнь, покой Ольги Ивановны, балконную дверь.
В момент кульминации выяснения отношений молодоженов, Лана, не выдержав, запустила тарелкой с манной кашей, которой ее угощали, в Иринку.
Позорно промазав мимо своей заветной цели, и попав тарелкой в стенной шкаф, золовка, пылая щеками, выскочила из квартиры.
Истерично прокричала на весь подъезд, что Иру она больше видеть не желает, что скорей бы Сережа ее бросил, неумеху и дуру, что у Сережи много других девушек, достойных. И затопала вниз.
А дальше началась, со слов Ольги Ивановны, сплошная мистика. Лана внезапно, совершенно необъяснимым образом, буквально на следующий же день после запуска в космос манки, заболела странной болезнью.
Ее Лана, которая не болела вовсе. Которой морковь с яблочком ежеутренне сама Ольга Ивановна собственноручно терла на завтрак. И самолично контролировала наличие теплых трусишек у дочки под рейтузами - голубых таких труселей, с толстым начесом. Лана изо всех сил открещивалась от этого безобразногоо изделия советской легкой промышленности, а мать без них из дома ее не выпускала, в стужу-то. “Нечего органы студить”, - говорила Ольга Ивановна. И растопыривалась в дверном проеме, не выпуская легкомысленную Лану на улицу без голубого начеса.
Лана вдруг начала бешено чесаться. Чесались и слезились глаза. Веки опухли. Вокруг глаз расплылись темные пятна.
Свекровь грешила на аллергию. И нервное перевозбуждение от “кашной” истории. Давала Лане антигистаминные таблетки. Давала пустырник и валериану. Делала на веки ей успокоительные примочки.
Дочке становилось немного лучше, но по ночам Лана готова была из кожи вон выбраться - от неумолимой чесотки. Чесались не только глаза, но и немного в других местах. И там Лана тоже чесала, но тайно от предков. А глаза зудело. Веки саднило.
На второй день неведомой хвори Ольга Ивановна ясно поняла в чем тут дело - это сглаз и порча. На ее девочку, которая не захотела больше видеть ненавистную невестку, была наведена тяжелая болезнь. Бабкой Иры, а может и самой Ирой. Яблоко от яблони.
Ольга Ивановна, хоть и была женщиной образованной, понеслась к соседке - бабке Зиновьихе. Бабка Зиновьеха была местной ведуньей. Выслушав историю недуга Ланы, бабка помолчала, похмурилась, пошамкала губами и сурово сказала только одно слово - “порча”. Обещалась зайти ближе к вечеру - порчу снимать, немочь изгонять. Сейчас недосуг - кролам травы драть надобно.
Муж Ольги Ивановны вернулся с рабочей смены. Увидев младшего ребенка с невообразимо опухшими глазами в черной траурной кайме, он вызвал “скорую”. “Скорая” нехотя выехала, предупредив, чтоб в следующий раз больная шла своим ходом на участок, а не отвлекала их по пустякам. Чай, ноги целы.
Приехавший к хворой Лане фельдшер внимательно осмотрел воспаленные ее глаза. Хмыкнул. Почесал нос. Еще раз осмотрел. И вынес неутешительный диагноз - педикулез. Ольга Ивановна всплеснула руками. Открыла рот буквой “о”. Замерла. Супруг ее потупился.
Молодой доктор, быстро и удивленно посматривая на Лану, поведал о том, что бывают, уж простите, вот такие вошки, да. Которые гнездятся в ресничках. И не только. Откуда нашествие? Как правило, от другого педикулезного больного. “Половой жизнью живете? - строго спросил фельдшер у Ланы. Лана вспыхнула и прикрыла лицо одеялом. Ольга Ивановна дернулась, как от пощечины. “Мерзавец”, - прошептала она и приложила руку к левой груди.
Пригрозила бригаде жалобой начальству. Выставила охульников от медицины за порог. Уповали только на Зиновьиху.
А Иринка с Серегой развелись в скором времени. “Ветрянка” прошла почти бесследно.