Голубизна глубока и безжизненна, он ощущает легкую, бестелесную, цепенящую тяжесть, словно женщина еще висит на его руке. Голубизна, цвет бесчувственности.
Молодая загорелая женщина в белом купальном костюме бежит смеясь, с развевающимися волосами, в ее вытянутых руках голубой мяч. Она стремительно вбегает из времени и протягивает ему легкий ватерпольный мяч, большими белыми буквами на нем написано: «Крем «Nivea».
-На, возьми мяч!
Снова этот бессмысленный вызов, повергающий его в дурацкий ужас.
Узнаешь себя по ощущению, что ты попал сюда по ошибке.
-Значит, это здесь ты был с ней, сказала жена.
-Да, - ответил мужчина - почти год назад.
-Что за выдумка. Это, наверное, было похоже на ад.
Он не ответил.
- Это была твоя затея? — спросила дамочка.
- Да, я всегда хотел увидеть море.
Молодой человек всегда хотел увидеть море зимой, затопленный штормами пляж, опустевшие набережные, пустые дома со спущенными жалюзи запертые киоски сувениров, модные лавки, рестораны, бары, безлюдные улицы города, в котором выключены все светофоры и лишь один или два магазина открываются на час-другой, чтобы немногочисленные жители — управляющие, швейцары пансионов, ремонтники — могли выйти из своих незаметных квартир и купить все, что потребуется ДЛЯ жизни, когда наступит ранняя тьма, одинокая, ветреная тьма ночи или очередной однообразный, серый день и они пойдут со своими инструментами или ведрами с краской и кистями по пустынным этажам домов, где выключен ток и не топят, где вся мебель в квартирах для приезжих сдвинута в одну комнату и откуда из окон всегда видно море с полосой белых пенных гребешков, которая приближается и снова откатывается каждые шесть часов.
Спутник предложил А. совершить вместе еще одну поездку, будто ничего не случилось. А спутница сразу ответила, что это невозможно и что он сам хорошо это знает. Она была возмущена его новым планом, в который он просто включил ее, не такую, какой она была, а какой она подходила ему, какой он еще мог ее выносить. Дама сообщила: ему, видно, кажется, что это изящное решение, но он или наивен, или намеренно слеп, просто потому, что боится разрыва, это и делает его таким жестоким.
- Ты хочешь избавиться от меня, - сказала она ему. - Этой поездкой ты собираешься расплатиться со мной. Ты хочешь спасти себя, и я должна тебе помочь в этом.
- Жаль, я думал, мы могли бы спасти нечто другое, хоть маленький кусочек разума.
- Разума, твоего разума, не моего. Этот разум помогает тебе увиливать от всего, что ты не можешь вынести.
- Ладно, все это я уже выучил наизусть, дальше что?
Она замолчала и опустила голову. После паузы он начал снова, теперь, как предписывала инстинктивная режиссура таких разговоров,— спокойно:
Мы оба боимся, ты тоже. Быть может, мы не зря боимся друг друга, быть может, мы только и умеем губить друг друга. Мне казалось, несмотря на все, между нами еще что-то есть, что спасло бы нас, есть что-то общее в главном. Но, возможно, и оно неизбежно разрушится, именно оно.
Говоря так, он знал, что делает ее беззащитной, что он берет верх над ней, опираясь на незыблемую силу, с какой она верила в их совместную жизнь и хотела верить дальше, в то время как он все больше отодвигал ее от себя и ограничивал, так что в конце концов ей пришлось согласиться на иллюзию, предложенную им, на это маленькое, точно отмеренное будущее, без которого она бы немедленно погибла, и не лучше ли думать, что время —не что-то определенное, не точная мера, а то, во что его превращают, превращают, быть может, с помощью иллюзии, хотя в основе этой иллюзии лежит понимание истины. Но этого он не сказал.
Он обдумывал это, когда выходил из квартиры, чтобы опустить в ящик письмо, и когда из телефонной будки звонил жене, чтобы спросить, как у нее дела.
Она ответила медленно, и голос ее звучал выжидательно, как всегда, когда в последние недели звонил ей. Дамочка была спокойна и не упрекала его, и собеседник чувствовал — чувство это не было неприятным,— будто она подходит к нему, как врач, который ждет выздоровления пациента, ни во что не вмешиваясь, ничего не ускоряя, ни на что не влияя, ибо уверен, что лишь такое выздоровление будет настоящим. Но на этот раз женщина прошептала: дети верят, что ты вернешься.
Боязнь разрыва. Он шел дальше по улице, испытывая одно желание просто идти прямо, все дальше и дальше, не оглядываясь. Навстречу шли люди, они проходили мимо, не обращая на него внимания и, казалось, погруженные в собственную жизнь, были увереннее, чем он, благоразумнее, умнее. И он спрашивал себя: как эти люди этого достигли?
Затем вернулся и нашел А. изменившейся. А. вошла к нему в комнату, взяла его за руку и согласилась. Она сидела около него на тахте и, непрерывно сжимая его руку, обещала ему, что все будет прекрасно. Потом ей захотелось, чтобы он поцеловал ее. Она попросила об этом, позволила тихо обнять себя.
Оба чувствовали, как взволнованы, но не хотели признаться в этом, ведь она согласилась на его условие, что это станет их мирным прощанием или началом последних мирных дней, которые они проведут вместе, прежде чем он вернется в семью.
