— Ну что, дружище, — говорит Фень чересчур серьёзно и строго, — не вижу, конечно, особых поводов дать тебе леща, но если ты будешь такую морду строить, обязательно это сделаю.
— С чего вдруг? — удивляюсь я.
— У тебя, вообще-то, юбилей сегодня. Ты себя в зеркало видел? Краше в гроб кладут. Улыбнись хотя бы, будь позитивным покойником.
Мы идём по улице, ветер бросает в лицо снежные горсти, город, как и положено в час пик, становится вдруг настолько медлительным организмом, что водители почти засыпают за рулём.
***
Двадцать лет, думаю я. Двадцать. Какой кошмар. И, в принципе, всё, что успел — поступить в университет, даже почти закончить, но это пока максимум. Уеду в другую страну, перестану врать, выкину, наконец, этот дурацкий костюм и буду ходить в заляпанной красками рубашке, есть раз в сутки или каждый час, заниматься любимым делом, не вскакивать в семь утра...
Пока думаю, в голове творится какой-то бардак, впрочем, как всегда, но из этого бардака я вдруг ухитряюсь поймать и выдернуть чей-то шёпот из прошлого, пара предложений, настолько неразборчивых, что понимаю всего одно слово — «желание», и голос тут же тает в фоновом шуме.
Желание. Же-ла-ни-е. Одно? Или для юбиляра припасли хотя бы штук двадцать, по количеству лет?
***
… Снег падает почти бесконечно, на самом деле — минут двадцать, но какие там к чёрту минуты, времени больше не существует. Или не существовало никогда, сейчас я знаю, что такое «всегда», «никогда», «вечность» и прочие не имеющие никакого смысла слова, я вечен и всемогущ, я - жив.
Щёлкаю пальцами, сплошной поток автомобилей застывает и почти моментально покрывается сугробами, фонари вспыхивают золотисто-жёлтыми, как последние лучи солнца из далёкого августа, искрами, и гаснут, но темно не становится, небо начинает светиться. Какой чудесный сон, думаю я, не будите меня, пожалуйста, пару тысяч лет.
С небесной тверди, кипящей и волнующейся, медленно падают крупные ярко-синие снежинки.
***
— Да чего ты ноешь? — говорит Фень, и я, словно со дна, выныриваю из пучины мыслей, смотрю на неё и делаю вид, что всё это время внимательно слушал. — Двадцатник — ещё вполне себе начало жизни, если не ныть и не расклеиваться, как старый шкаф, хотя ты, конечно, на шкаф не тянешь, максимум на вешалку… В общем, я тебя, конечно, поздравляю, но если мне ещё раз придётся тебя успокаивать, это будет очень и очень плачевно.
— А я и не ною, — говорю я, — уточняю всего лишь, мне двадцать, я теперь почти старый, при чём тут вообще всякие праздники и уж тем более торт, в него даже свечей столько не влезет, куда уж.
Фень качает головой, цепляет меня за рукав и тащит куда-то в сторону сверкающих мишурой и огнями улиц. Я, признаться, совершенно не против.
