Сколько хороших слов слышал он от Жан-Мишеля и даже некоторое время думал, что близится великая борьба. Едва не стал считать себя пригодным для нее борцом. Все обездоленные соединились бы, как пальцы руки, в один кулак и с неотразимой силой обрушили бы его на тех, кто не дает им места под широким синим небом Гаити. Жан-Мишель говорил о пролетариате, о борьбе одного класса против другого, но Илларион видел участниками этой схватки сапожника Филибера, у которого было пять подмастерьев: негра Месмена, адвоката; Франсуа Кристена, водителя автобуса; Жан-Мишеля, студента-медика: боксера Габриэля и даже господина Травнезо, своего хозяина, который хоть и корчит из себя барина, а все-таки хороший человек. Случалось, Травнезо бывал по-хозяйски несправедлив, но его тоже теснили в недобросовестной конкуренции крупные дельцы, связанные с американцами, вроде Боркмана.
Именно это и могло что-нибудь изменить, как во времена Дессалина. С другой стороны, он чувствовал, что Жан-Мишель прав. Конечно, необходимо, чтобы трудящиеся бились класс против класса и вырвали свой хлеб из загребущих лап хозяев. Но рабочие были малочисленны, пассивны, и он считал, что, если и примкнут к ним все безработные, все пропадающие с голоду бедняки, они потерпят поражение в первой схватке.
Замыслы Жан-Мишеля казались ему далекими мечтами, тем, что вычитывают в книгах, но не встречают в жизни. Все же кое-что тут он находил справедливым, ибо речи его друга были проникнуты боевым духом и, отвергая безропотную покорность, призывали к борьбе. Кроме того, Франсуа Криспен - Фраскуэло, вернувшийся из Доминиканской республики, рассказывал многое, что подтверждало правоту Жан-Мишеля. На Кубе - в Сантьяго, в Пинар дель Рио и Матансасе рабочие уже несколько раз бросали работу - это называлось у них хуэльгой. Выходили группами на улицы и громко кричали, ругали компании. Зачинщиками были люди, прибывшие из Ориента, Хабаны или Камагуэя, - «красные, как про них говорили. Иногда хуэль га длилась несколько дней, и после упорной борьбы, если рабочие стойко сражались с полицией и не падали духом - что ж - хозяевам приходилось повышать заработную плату. Нечто подобное случалось изредка и в Сан-Доминго.
Илларион про себя полагал, что если в Гаити и есть люди, которые называют себя коммунистами и заявляют, что они хотят упразднить хозяев, то тут нет красных, как на Кубе. Как-то раз он спросил у Жан-Мишеля, почему это так. Тот ответил, что «красные» с Кубы и коммунисты - это одно и то же, но что в Гаити они слабы, потому что у них нет своей газеты... Илларион ничего не понял в этих рассуждениях.
Зачем вся эта возня с газетой? Почему, - думал он, - здешние коммунисты прямо не идут в мастерские и на заводы бороться с хозяевами? А газета, что ж? Для чего она рабочим? Разве они могут читать ее? Все эти выдумки прекрасно выглядят в книгах, но ведь мы, черт возьми, в Гаити, а не где-нибудь Тут газета, может быть, и нужна, чтобы все растолковать людям, но только образованным, а ведь пролетарии не умеют читать. Почему Жан-Мишель и его товарищи, раз они постоянно твердят, что их партия - партия рабочего класса, не дерутся плечом к плечу с рабочими?
Он сам в любой день готов участвовать в борьбе, но только с теми, кто знает, как наступить на горло хозяевам. Только с теми, кто сам покажет пример, вот с теми людьми, всегда готовыми драться. А в этих разговорах о газете он ничего не понимает. Ясно лишь одно: чем чаще ввязываться в драку, тем больше найдется парней, которые сумеют хорошо драться». Итак, сердцем он был с Жан-Мишелем, но разумом то за, то против него.
После проклятого наводнения наступили тяжелые дни, тяжелые для всех. Илларион было растерялся, но вскоре взял себя в руки и почувствовал прилив мужества. Клэр не падала духом. суетилась, всюду поспевала, хоть и трудно ей было в ее положении, хоть и уставала она. Как настоящая гаитянская негритянка, она боролась изо всех сил. В повседневных столкновениях с трудностями жизни изменился ее облик, губы крепко сжались, у глаз легли серые тени, улыбка как-то стерлась, взгляд затуманился, но красота ее приобрела новое очарование, сделалась человечнее, менее картинной.
Илларион, конечно, думал, что она еще не подготовлена к тому, чтобы разделить с ним его заветные мысли, но никогда еще он не был так горд ею, так влюблен в нее. Разбирая характер Клэр, он, как ему казалось, находил в ней то. чего не хватало Жан-Мишелю и тем коммунистам-интеллигентам, с которыми он познакомился через своего друга. Ни у одного из них не было ее хватки, готовности бороться, несмотря ни на что. Счастливица-Клэр, простая девушка из на рода, могла в этом отношении кое-кому дать десять очков вперед.
Илларион разочаровался в Жан-Мишеле, был по горло сыт словами, ему хотелось действия. и все же именно эти слова запустили мотор, который теперь влек его вперед. «Что важнее для этих людей, - думал он, - всякие побасенки или то, что нам нужно каждый день есть? Если так пойдет и дальше, надо махнуть рукой на всех этих говорунов». Но, если отвернуться от них - это Илларион хорошо знал, - он очутится в черной яме, из которой не выбраться, его окутает мрак. Неужели предаться смирению и отчаянию? Он останется один со своим невежеством и своими беспомощными порывами, останется во власти жадных хозяев, темной силы, гнетущей и его самого, и Клэр, и его товарищей. Чему верить? В этой черной ночи его преследовали горькие мысли, они надвигались, словно стадо буйволов. наставивших на него острые рога. Нет, Жан-Мишель и его товарищи нужны ему - они несут свет, они несут надежду... Кто знает? Может быть, наступит день, когда народ воспримет их идеи и, обретя великую силу, построит новую жизнь? Но как быть сейчас, ведь горести народа
Продолжение....