— Мне вот эту чеканку,— и Загидат протянула руку.
— Какую? — спросила продавщица, не отрывая глаз от товарного чека, который она выписывала.
— Гюльсары! — неожиданно для самой себя выпалила Загидат. Так вот почему этот конь так знаком ей и так дорог.
— Какая еще Гюльсары? У нас такой нет,— и продавщица посмотрела на нее с неприязнью..
— Да вот с конем,— нетерпеливо показала Загидат.
— Так бы и говорили, — словно обиделась продавщица и отрезала: — Эта не продается. Авторский экземпляр для витрины.
— А-аа,— растерялась Загидат, никак не ожидавшая такого ответа.— А вы не скажете, кто автор?
— Кебедов,— бросила продавщица и занялась следующей покупательницей.
Загидат уныло поплелась к выходу, но, сообразив что-то, вернулась.
— А вы не дадите мне его адрес? Может, он мне сделает... на заказ?
— Пожалуйста,— великодушно согласилась продавщица и, быстро начеркав что-то на товарном чеке, протянула его Загидат. — Только имейте в виду, это очень дорого.— И она окинула взглядом потрепанное пальто девушки. — Рублей пятьдесят.
Загидат покраснела и, сунув клочок бумаги в карман, выбежала из магазина.
Так же горели фонари, проезжали машины, толкались прохожие. Но праздника, который жил в ее сердце, как не бывало. Она почувствовала себя одинокой и жалкой.
Загидат скомкала клочок бумаги и хотела бросить его в урну. Но ветер подхватил бумажонку и понес по асфальту — все быстрее, все дальше. И тогда, подчиняясь неясному порыву, она бросилась догонять этот клочок, а догнав, расправила и осторожно положила в карман.
Она шла по улице, и снежная серая жижа под ногами казалось ей свежим лугом, а неуклюжие громады домов стройными горами.
И по этим лугам, по этим горам девушка, с чьих ладоней лилась сама нежность, вела под уздцы Гюльсары.
Но промчалась «Волга», обдав ее брызгами. И снова горы стали городскими зданиями, а сочные шелковые луга — февральской слякотью.
И девушка, с чьих ладоней лилась нежность, обернулась ею, Загидат, студенткой, которой не по карману летящая над горами Гюльсары.
— Продать бы что-нибудь, — соображала Загидат, но, сколько она ни перебирала в уме свои скромный гардероб, она не нашла в нем ни одной стоящей вещи.
Загидат жила на стипендию. Правда, к большим праздникам из аула приходили посылки с фасолью, сушеными фруктами, орехами и урюком. Но это было малым подспорьем, тем более что, конечно, делилось на пол общежития. Осенью отец приезжал в Махачкалу, сдавал мясокомбинату баранов.
На вырученные деньги покупал необходимую одежду для старшей дочери, а ее платьишки и пальто переходили к следующей по старшинству... Так Загидат достались и те самые caпожки с «отполированной» подошвой, которые и положили начало ее дружбе с Гаирбеком.
Но Загидат никогда не просила у родителей денег, понимая, как трудно им с шестью дочерьми, трое из которых — студентки.
...Этой ночью Загидат увидела себя девочкой. Вместе с матерью она вышла косить траву. Серый волглый предутренний воздух обволакивал знобящей свежестью. Загидат не смотрела по сторонам.
Она видела впереди только босые пятки маминых ног, круглые, красные и сморщенные, как те привядшие яблоки, которые осенью она находила в траве, и косо упавшую траву, и стальной блеск наточенной косы. Но вот, устав, она приостановилась, выпрямилась, тыльной стороной ладони вытерла вспотевший лоб и... подняла глаза.
Загидат увидела вершины гор, облитые расплавленным золотом, и это золото, растекаясь, уже заливало луга, подступая к Загидат все ближе и ближе.
А на фоне круглого восходящего шара все четче вырисовывалась стройная фигура коня, который словно плавал в золотом море. Как два больших агата горели глаза.
— Гюльсары! — вскрикнула Загидат. Конь рванулся навстречу ее зову, но тут же, словно повинуясь другому, более властному приказу, застыл на месте. А золотое море вокруг него стало сгущаться, твердеть и наконец совсем окаменело.
— Гюльсары! — в отчаянии закричала Загидат и проснулась.
Серый рассвет вползал в комнату, с робкой настойчивостью просачиваясь сквозь белые занавески. Девушки еще спали. «Что это со мной? — рассердилась на себя Загидат. — Ну, один человек написал повесть, другой вырезал чеканку. Так неужели я теперь из-за этого должна провалиться на сессии?» Она вытащила из-под подушки тетрадь с конспектами и углубилась в чтение. «И потом, это все выдумка художника. Не было никакого Гюльсары».
С этой мыслью, неожиданно успокоившей ее и вернувшей к привычной суматошной студенческой жизни, она приняла холодный душ, съела яичницу из двух яиц, выпила стакан чая и отправилась в институт.
День выдался напряженный. Три лекции, практические занятия да еще студенческий комитет. На комитете Загидат разволновалась. Нескольких девушек с ее курса сняли со стипендии. Им трудно давалось учение. Так что формально, по закону, все было правильно.
А по-человечески нет. Потому что девушки эти были из отдаленных аулов, из многодетных семей, и родители не могли им помогать.
— Срезайте тем, — горячилась Загидат, — для кого стипендия — мед и масло, а не тем, для кого она хлеб, понимаете, черный хлеб... они же без хлеба прожить не смогут.
Словом, Загидат дошла до завкафедрой, но своих сокурсниц отстояла.
— Этот цурибский плод своего добьется, — не то одобрительно, не то осуждающе сказал по этому поводу Самед Махмудович, бывший свидетелем разговора.
А вечером, как всегда, Загидат зашла на часок в библиотеку полистать перед сном подшивки журналов «Здоровье» и «Наука и жизнь».
Она совсем забыла о своем вчерашнем увлечении и о своем странном сне. Но стоило ей углубиться в чтение, как она услышала рядом с собой всхлипывание.
Загидат покосилась в сторону своей соседки и увидела, что та роняет на страницы крупные слезы. Загидат бы отвернуться, не вникать в причину чужих, явно несерьезных слез. Но словно кто тянул ее за язык, она спросила:
— Это вы над книгой плачете? А что за книга?
Соседка вскинула на нее большие покрасневшие глаза. Она оказалась совсем молоденькой и на удивление веснушчатой.
— Это Айтматов. «Прощай, Гюльсары!»,— доверчиво всхлипнула девочка. При этом, видимо, от волнения, веснушки мгновенно сдуло с ее лица: так ветер сдувает с костра искры.
— Гюльсары! Опять Гюльсары! Не может быть! — вскрикнула Загидат.
— Почему же не может?.. — удивилась девочка. — Это такой писатель... — веснушки снова проступили, на ее лице, словно кто-то зажег их изнутри. — Я даже письмо ему написала, но не отправила, — девочка протяжно вздохнула.
Но Загидат уже не слушала. Вчерашнее волнение поднималось в ней, с такой силой, что от ее прежнего, всегдашнего спокойствия не оставалось и следа.
Загидат посмотрела в окно, за которым медленно догорал закат, и ей показалось да миг, что эту желтизну прочеркнула четкая тень летящего коня. Ей захотелось убежать, спрятаться от этого наваждения от этого тревожного заката, но она только встала и сказала бесстрастным голосом:
— Да, я читала. Хорошая книга.