Однажды в палату заглянул молодой мужчина.
— Амина! — радостно воскликнул он. — Вот ты где, оказывается, прячешься, сестренка!
— Чаран! — застенчиво улыбнулась Амина. — Не хотела тебя беспокоить.
— Как тебе не стыдно! — искренне возмутился Чаран.
— Я ведь не больна, только на обследование легла, — успокоила его Амина и добавила бодро: — Ой, Чаран, какое я платье связала! — И она раскрыла тумбочку.
А когда, проводив Чарана, Амина вернулась в палату, она застала женщин возле койки Зайнаб.
— Тсс, — приложила палец к губам Хатимат, — как увидела, что ты передала для дочки платьице, сразу вспомнила своего внука.
Невестка Зайнаб так и не откликнулась на письмо Амины. «Видно, мои слова для нее как вода по замасленной клеенке», — подумала Амина.
А в голове уже зрел новый план, правда, весьма рискованный. Амина была не из тех, кто откладывал свои планы со дня на день, ожидая, пока они покроются плесенью и станут непригодными для выполнения. Для нее задумано — значит сделано.
И вот на следующий день она как ни в чем не бывало сказала женщинам:
— Отпросилась у дежурного врача на несколько часов. Знаете, моя Джанета приезжает. Хочу с ней побыть. Надо выкупать ее с дороги, да и косы такие у нее длинные, кто же их заплетет, кроме меня.
В больницу Амина вернулась поздно. Палата уже спала, и Амина обрадовалась этому, потому что разговаривать, а тем более придумывать новую историю о том, как она якобы была дома и как ее встретила Джанета, она уже не смогла бы.
Наутро в дверях появились Самедовы, все трое. Он торжественно нес полную корзину гостинцев. Она держала за руку сына, Амина тотчас юркнула в постель и до глаз натянула простыню, мол, я вас не знаю, и вы меня не знаете. Это входило в правило игры, и потому Самедовы даже не покосились в ее сторону. А может, и правда не узнали. Одним словом, им было не до нее. Они обеспокоенно шарили глазами по палате, отыскивая Зайнаб.
— Дети мои! Здесь я, здесь! — нетерпеливо крикнула из своего угла Зайнаб. И трудно было понять, то ли она рада их приходу, то ли встревожена не на шутку.
Зато каким счастьем просияло ее лицо, когда невестка с приятной улыбкой прощебетала:
— Мама, милая, почему же ты нам не сообщила?
— Не хотела портить вам отпуск, — проговорила Зайнаб, вставая и бросаясь им навстречу. Мужчина стоял по стойке смирно и равнодушно смотрел, как две недолюбливающие друг друга женщины обнимаются и целуются. Амина видела, как невестка Зайнаб подтолкнула мужа: мол, что же ты?..
— Мама, — пробасил он каким-то неестественным голосом, видно, ему труднее давалась ложь, чем его супруге. — Что же ты не написала, мы бы сразу приехали, нет, прилетели...
— Сынок, что же ты стоишь, обними свою бабушку, — и женщина, подтолкнув Тимура, сказала, беспокойно косясь на соседнюю койку: — Он же тебя не видел в больничном халате, вот и не узнал...
— Иди ко мне, родненький! — позвала Зайнаб и хотела обнять его, но он вырвался из ее рук.
— Отвык, совсем отвык! — ласково пожурила сына мать.
— Мама, это мы тебе принесли, — между тем говорил мужчина, раскладывая на тумбочке кульки и свертки.
— Вай, зачем мне столько! — счастливо воскликнула Зайнаб и обвела палату торжествующим взглядом.
«Второе действие вчерашнего водевиля», — усмехнулась про себя Амина. Она все еще сомневалась, правильно ли она поступила, заставив чету Самедовых навестить Зайнаб. Но все ее сомнения рассеклись, когда она увидела, как после их посещения оживилась Зайнаб. Глаза ее сияли. Она не ходила, а летала по комнате, одаривая всех гостинцами, принесенными ее сыном.
«Будь что будет, — подумала Амина,— но сейчас ей хорошо, и слава богу, если этот обман поможет ей выздороветь».
А вечером Амину вызвал к себе главврач и сообщил, что ее переводят в другую больницу.
— Там техника совершеннее. — сказал врач.
Через несколько дней выписалась Зайнаб. Все койки теперь были заняты новенькими. Из прежних оставалась только Амина. Но и ее на днях переводили а другую больницу.
И вот эта женщина сидит передо мной.
— Какая ты сильная! — восхищенно говорю я и не замечаю, что перешла на «ты». — С тобой не может случиться ничего плохого. Ты будешь жить долго. Вот увидишь.
Но Амина делает рукой такой жест, словно отмахивается от моих слов.
— Ты ведь только что из больницы. Поэтому у тебя такое настроение. Это пройдет.
— Что мы все о болезнях да о болезнях, — спохватывается Амина. — Я уже и на работу хожу. — И она смотрит на меня убеждающими глазами.
— Пусть будет по-твоему, — соглашаюсь я и провожаю ее.
Мы прощаемся. А в душе остается легкая колющая грусть. Я уже знаю, что никогда не забуду эту женщину. Сколько бы ни прошло лет, узнаю при встрече. Если не суждено будет встретиться, все равно не забуду, потому что она вошла в мою жизнь и в мое сердце.
А вечером... Мой дом, моя семья! Тепло родного очага! Есть ли на свете что-нибудь лучше! Все заботы отступают... Редакция, хлопоты с предстоящим праздничным «Огоньком», мое выступление в ауле, даже Амина с ее судьбой — все это уходит куда-то, отстраненное глазами, голосами, вихрами моих сыновей.
Обнимаю худые плечики Джамбулата. Мне так тепло. Ни на какие блага мира не променяю я этот миг.
Почему мне так хорошо, так тепло, так уютно? Потому ли, что рядом этот сонный клубочек с острыми коленками? Или потому, что за окном гроза, а в доме тепло и сухо? Весенняя гроза. Ухает гром, как огромный филин. Вспыхивают и гаснут окна.
— Мама, почему небо так гремит? А откуда берется молния? — спрашивает сын. Глаза его смотрят на меня с пытливым вниманием.
Но — ослепительная вспышка — и он прячет лицо у меня на груди. Что же сказать ему? Как объяснить молнию и гром? Законами физики? Но это так скучно.
И я вспоминаю свое детство. Открытое крыльцо. Я лежу на коленях Омардады, покрытая подолом его бурки. От нее пахнет землей и овчиной. А молния разрывает небо на лоскутья. А «филины» ухают беспрестанно. Но мне не страшно, потому что жилистая рука Омардады гладит меня по волосам...
...Я слышу ровное дыхание Джамбулата. Его руки, загорелые, хранящие следы мальчишеских баталий, возни с собаками и кошками, его теплые, его нежные, его плохо отмытые руки лежат на моей шее и так хорошо!
А где-то далеко, в алма-атинских горах мой ставший, мой взрослый сын охраняет сейчас сон Джамбулата, и мой покой, и мирную тишину во всей стране.
Наша редакция утопает в цветах. Свежая, еще влажная сирень, сомкнутые лепестки тюльпанов. Цветы повсюду — в коридоре, в приемной, в моем кабинете. Столы, сдвинутые буквой «П», накрыты разными яствами. Музыка. Сквозняки. Запахи цветов и духов, волнами плавающие в воздухе. Стук каблучков. Нарядные платья женщин. Блеск орденов и медалей.
Сегодня у нас «Огонек»; мы принимаем гостей — участниц Великой Отечественной войны. Лучших дочерей Дагестана. Тех, чья молодость совпала с годами войны. Тех, кем может гордиться не только наш горный край, но и вся страна.
Вот они чинно рассаживаются за столом. Позванивают ордена. Строгие костюмы. Собранные движения. Гладкие прически. Серебряные нити, серебряные пряди в черных, как горные ночи, волосах. А плечи — прямые. А глаза — молодые, с искоркой, с огоньком. Лихие глаза. Раскованный взгляд.