Всю повесть можно найти на моем канале
https://zen.yandex.com/1ijeni1
Базар шумел, по воскресеньям здесь было так ярко и празднично, что хотелось ходить по нему часами, толкаясь среди на-рядных сельчан, а внутри подрагивала радостная, детская жилка. Дед Иван ходил от ряда к ряду, серьезный, торжественный и неторопливо щупал арбузы, поворачивая, постукивая, сжимая, прислушиваясь к его нутру серьезно, прижмурив глаза. Ирка скакала рядом, крепко вцепившись в дедову рубаху, которую он носил по-старинному — навыпуск, под пояс. Она совала нос везде, но за деда держалась крепко, боясь потеряться, что было немудрено в такой толчее. Тем более, при хорошем поведении, ей были обещаны карусели, а карусели на базаре, дело было совершенно отдельное. В карусель грузилась все желающая детвора, а потом трое-четверо самых крепких пап, залезали под ее платформу, и, упираясь крепкими плечами в перекрестия бревен, начинали рас-кручивать. Счастливый визг перемежался с крепкими словечками, ржущих как кони пап, и радостней этого катания ничего больше не было.
— Надо же, — думала Геля, примеряя очередную шаль, которых в этот раз понавезли из Балашова особенно много, и крутясь перед мутным, облупленным зеркалом. Зеркало держала, нетерпеливо подпрыгивая, смешная девчонка с мышиным хвостиком, вместо косички, — Надо же… Столько магазинов в селе, а все тут. И все, что хочешь найти можно.
Она сунула шаль в сумку, и даже не глядя, как Вовка расплачивается, метнулась к соседнему ряду, где продавали огромный латунный таз. Денег на него уже не было, и Геля аж прикусила язык от досады. Вот ведь! А как бы он смотрелся на её стенке, в кухне. Ведь шик! Ну, блин!
— Мам, мам, смотри, там лошадь!
Ирка очередной раз отпустила спасительную рубаху, и бегом ринулась к яркой группке людей, столпившихся вокруг чёрного изящного жеребца, с тонкой, сухой, породистой мордой. Там, среди толпы выделялась изящная фигурка черноволосой женщины, одетой странно, как-то между… Вроде и обычно, в тканевых брюках, похожих на индийские шаровары, широкой шелковой блузе, и яркой косынке, завязанной красивым узлом на высоко поднятой копне черных волос. Она отличалась от сельчанок одновременно и экзотичностью и городским шиком.
— Ух ты! — Геля сразу узнала Раису, — Постоянно сталкиваемся. Даже странно.
Раиса копошилась в большом полотняном мешке, а за её штанину, как за юбку держался полненький мальчик. Он держал конфету на палочке и смачно ее облизывал. Рядом с ним стоял еще один — стройный, худенький даже, с длинными волнистыми черными волосами. Он встал на цыпочки и пытался дотянуться до гривы коня, собираясь чесать ее большим деревянным греб-нем.
— Вовка! Ура! — взвизгнула Ирка и бросилась к смуглому толстячку. На крик обернулся и худенький мальчик. Наверное, даже если бы хлыстом врезали Геле по лицу и то, она бы вздрогнула не так. Все эти годы вдруг схлынули, как вода весной, и у Гели внутри появилось то, давно забытое ощущение детского смущения и радости, кровь прихлынула к щекам. На какую -то долю секунды она оказалась там, где ей было так легко и спокойно… Но больно екнуло сердце, отдаваясь, внутри нее, и, быстро положив руки на живот, оберегая, Геля, прищуриваясь в смотрелась. Там, в кругу цыган, подталкивая друг друга, хихикая, подпрыгивая, как две птички, баловались — она, Алюська, только темно-рыженькая, как будто ее подкрасили хной и толстый смешной цыганчонок. А рядом, слегка усмехаясь затаенной улыбкой и забытым движением отбрасывая назад темные кудри стоял… Лачо. Геля потрясла головой, отогнав наваждение.
— Что глядишь? Похож на отца-то? Все говорят -одно лицо.
— Рай! Ты как здесь? А муж?
— А, золотая. Не может цыганка в клетке, удушила жизнь такая почти. Это не надень, так не скажи, этого не ешь. Не, не могу! И город тянет, томит, прямо за горло держит. Больница эта…боль… смерть. Нет! Мне вот здесь вольготно, в степи. Тут мой дом. Останусь уж, наверное совсем, судьба велит.
Она поправила Вовке воротничок шелковой рубахи, пригладила ткань на пузе.
— Да и дети здесь, что, на мать их всех? Сноха вон не особо за чужими, русская, что взять с нее. А мать еле ходит. Помрёт, похоже скоро, туда смотрит…
— Тьфу на тебя, Райк. Болтаешь.
— Что прятаться от правды. Прячься, не прячься… Ладно.
Она помолчала, грустно и долго посмотрела Геле в глаза.
— А ты? Что дом наш обходишь? Плохое думаешь? Иль чужая стала? Вон вижу, радость у тебя, в тебе она, светлая. Ждешь.
Райка бросила взгляд на Гелин живот, но быстро отвела глаза, как-то странно, как птица.
— Я зайду, — Геля улыбнулась, — Погадаешь? Скажешь кто там, и какой он?
— Рая глянула прозрачным взглядом, мимо -в сторону, вроде не поняла.
— Зайди, поболтаем. Ирку веди, вон они с Вовкой, как дружат. Она вон у тебя какая — на деревце стройное похожа и на тебя. Да и Тамаш.. будет рад… Вон он, как на нее глядит, —
тоже улыбнулась в ответ, — А гадать нет. Не буду, уж не взыщи. Разучилась..
***
Огромный арбуз, размером ровно с пол-бочки, воодрузили на дворе на столе, еле запихнув его в таз для варенья. Прибежали Галя с дочуркой —маленькой Ленкой, круглой и толстенький, как пушистый шарик, в расшитом одуванчиками сарафане. Са-рафанчик был чуть маловат, и на пухлой белой грудке шубутной девчонки перекашивался, открывая то одну, то другую розо-венькую сиську. Ленка быстро прилепилась к Ирке и хвостом бегала за ней, не отставая ни на шаг. Тетка Таня прибежала последняя, как всегда натащила целую корзину пирогов, и, хитро посверкивая глазами-вишня ми, выудила большую темную бутыль.
— Вино. Сама вот наделала, вишенное. Сладкое, как варенье. Девки, стаканы несите, не одним им, архаровцам, бабкин самогон хлестать.
Она взгромоздила бутыль рядом к арбузом, разложила пироги, отошла, цокнула языком, любуясь.
— Красота. Мам! — крикнула она в сторону кухни, где суетилась Пелагея и через минуту она уже вылетала из кухни с котелком дымящейся картошки, а сзади семенил дед с таким ножом, что им можно было перерубить арбуз пополам — одним махом, без усилий, — Мам! Сливки тащи.
— Теть Тань. А Лина — что не идет? Все собрались же. Вечно она позже всех, — Геля и не то чтоб очень хотела видеть невестку, но так… для приличия спросила.
— А! Кукла эта? Все перед зеркалом крутится. Пузо уж до подбородка, а туда же. Красота наша неписяная.
Тетка пренебрежительно говорила о снохе, и Геля всмотрелась в нее повнимательнее.
— Пузо? А Борька знает?
— Да что ж. Знает. Он вон, как кроль, про десяток таких знает. А Линка злится. Тьфу, паразит, усатый, не пишет ей уж месяц. Она перебеленилась совсем, посуду колотит. Вроде я виноватая.
Тетка с грохотом шарахала тарелками по столу, потом поймала Ленку, пригладила ей косицы, запихнула сиськи под сарафанчик и вытерла нос. Отпустила, хлопнув по толстой попке.
— Какие -то вы суматошные со своими любовями, Заняты мало, видно. Делать нечего, в городах ваших, на готовом всем. Вот и дурИте. Наконец явилась Лина, она действительно была — ну очень беременна. Огромный живот под шелковым ярко-голубым платьем в ромашку, казался необъятным. И высоко взбитая белокурая хала на голове, ярко — розовые, перламутровые губы и крупные клипсы — шары, делали ее похожей на нарядный танк. Веселая суматоха продолжалась бы и дальше, пришли мужики — Толя, Иван и Галин Володя, все что-то кричали, стараясь переорать друг друга, носились дети. Но тут деду надоело, он встал и бабахнул по столу половником.
— Цыть оглашенные. Давайте- ка к столу, сидайте. Мать заждалась зовсим.
Легкий ветерок, вернее его предвкушение в начинающемся вечере принес аромат флоксов и мыльников, истомленных жарой. Все здорово поддали, петь уже устали и сидели грустно, утомленно. Тут дед, наконец, подвинул к себе арбуз. Точным, ловким движением он вонзил нож в толстую полосатую корку. Арбуз хрипло крякнул, развалился пополам, и плотный, ярко-алый, зернистый волчок сверкнул в заходящих лучах бриллиантовым, сахарным блеском.
***
Ходить на реку Геля любила ранним утром, она всегда старалась полоскать белье именно в это время. Тихонько, пока все спали, она выбиралась со двора и пробежав через залиты нежным солнышком огороды, спускалась к мосткам. Что-то колдовское было в этом нежном свете, в запахе только что вы-нырнувших после ночного сна кувшинок, в тихом кряканье полусонных уток, которым еще было лень высматривать еду и они дремали, засунув крашеные разноцветными красками головки, под крылья. Тихое солнце еще не жгло, а гладило открытые плечи. Геля долго сидела на мостках под черемухой, болтая ногами в по-утреннему прохладной воде. Потом встала, распрямилась, собираясь полоскать, но сзади кто -то начал спускаться по лестнице, и она заскрипела от тяжести большого тела. Геля обернулась.
У Лины, стоящей сзади, было жуткое лицо, бледное до синевы, вчерашняя помада, которую она не стерла, размазалась, волосы рваными космами распустились по плечам. В руке она держала письмо.
— Ты? Это ты, дрянь, их свела? Сводня, гадина. Зачем ты их познакомила?
Лина кричала тонким птичьим голосом и совала Геле в лицо мятый лист.
— Это он тут, в письме этом поганом, братику своему любимому похождения описывает. С этой — твоей профурой, шалавой интернатской, Веркой. А ты знала, гадюка. Знала! И мать знала, проклятая. И твоя знала, тетка Анна эта, мороженая. Ненавижу вас!
Геля обалдело вздрагивала на особо высоких нотах и пыталась поймать руку с письмом. Но Лина тыкала резко, вставив пальцы, как будто старалась попасть в глаза. Слезы смешивались с нестертой тушью и розовой помадой, превращая ее лицо в дикую разноцветную маску. Вдруг она развернулась и бросилась к лестнице, но, под ее большим телом подломилась нижняя хлипкая ступенька и, она медленно, как в замедленном кино, свалилась с мостков в воду. Геля с ужасом смотрела, как медузой распускаются по воде светлые волосы, и вспомнив, что Линка не умеет плавать, бросилась в воду.
***
— Наконец успокоилась. Вишь ты, что делается. Я этому засранцу сама яйца поотрываю, вот только явится, поганец, — тетка Таня была зла, как фурия, и, подтыкая одеяло под спящую мертвым сном сноху, аж шипела змеей, — И тебе бы врезать, ты куда смотрела? Знаешь же, что Борьку хлебом не корми, …..ь ему эту подсунула.
- Теть Тань…
- Молчи уже. Небось делилась с тобой секретами своими про… ими. А ты потакала.
— Теть Тань! Мне в голову не приходило!
— Ладно. Давай — иди уже, сама переоденься, вон с лица спала. Обойдется. Сам приползет прощенья просить. Котяра драный. Подзаборник.
Во дворе Гелю догнала Галя, молча забрала таз с бельем.
— Гель, все образуется. Ты что — ревешь?
— Галь, мне стыдно, это ужас. Вовке не говори, ладно?
Геля остановилась, чувствуя, как слезы уже почти душат её, отвернулась к сирени. Ей вспомнилось, как она всегда пряталась в этом огромном, старом, пыльном кусте, когда ей было плохо, и, сидя на изогнутом стволе, пересиживала беду, зализывала раны.
— Прям хоть сейчас туда, забиться и не вылазить дня два, — она даже улыбнулась сквозь слезы своим мыслям, и в этот момент жуткая боль скрутила ее в узел.