Вы, наверное, знаете эти последние, ускользающие сентябрьские дни, когда небо ещё по-летнему прозрачно и безмятежно, и солнце греет так нежно, так легко, так ласково что, кажется, так будет всегда. Ты перестаёшь замечать тигром крадущуюся меж увядающей зелени осень, и иней на утренней листве кажется лишь сном, приведением, фантасмагорией – ведь даль так ясна, так чиста и так пронзительно близка, что щемит сердце и на глазах невольно наворачиваются слёзы.
Лес пронизан запахом грибов в такие дни. От него нигде нельзя скрыться, да ты и не желаешь этого, а напротив, ты спешишь поскорее окунуться в его замирающую прохладу, где последняя, дрожащая на ветру паутина так тонка, так ранима, так неудержимо прекрасна. Всё таинство жизни открыто в такие дни и ты пьёшь его всей своей ликующей, трепетной душой и не можешь насытится, и обессиленный садишься где ни будь и вслушиваешься в лесную тишину и сам молчишь, молчишь, молчишь, словно никогда уже не узнаешь ничего большего, чем эта бесконечная даль неба, запах остывающей земли и мерный шёпот листвы, готовой сорваться прямо в вечность.
В один из таких дней я отправился к дальнему полю, что лежало среди старого, величественного леса, в пяти километрах от дач. Предвкушение длинной лесной прогулки по давно знакомым и с детства любимым местам наполняло меня той лёгкостью, которая превращает любую, даже самую скучную дорогу, в чудесное путешествие, наедине с приятными мыслями. Я быстро выпил кофе, собрал пару бутербродов, наполнил флягу холодным мятным чаем и, прихватив корзину, двинулся в путь, не в силах сдержать счастливой, глупой улыбки. Я пошёл коротким путём, через перелесок, по заброшенной железнодорожной насыпи. Дорога была разворована более 20 лет назад, но насыпь ещё хранила её следы, и запах мазута местами всё ещё витал в воздухе, хоть это и казалось невероятным. Насыпь шла прямо, с востока на запад, постепенно поднимаясь с уровня болот до близлежащего шоссе, пересекала его и уходила дальше, разветвляясь и кружа по Мещёре. Я бодро шагал по песчаной тропинке и напевал что-то, болтая корзиной с беспечностью школьника сбежавшего с нудного урока прямо в звенящий, журчащий и искрящийся солнцем апрель. На одном из неприметных перекрёстков, я свернул в лес и пошёл под навесом огромных сосен, вдыхая запах слежавшейся хвои и смолы. Где-то гулко долбил дятел, и сосны скрипели над моей головой, и я невольно сбавил шаг, чтобы вдоволь насладиться этим волшебным местом. Ярко красные колонны сосен, липкие и пахучие, будто узнавали меня и гудели протяжно и снисходительно, как дремлющие великаны, покачиваясь на легком ветру. Осень была не властна над их величием, и я шёл завороженный и умиротворённый среди них, точно и сам был сейчас невидим для увядания и смерти, находясь под надёжной защитой этих молчаливых гигантов. Но сосны постепенно редели, давая место берёзам, осинам, елям и осень снова владела миром, и плела свои золотые узоры по пёстрому кружеву молчаливого леса.
Дорога свернула дважды и на втором повороте, я вышел на широкую просеку, что вела к полю. Густая роса намочила мне брюки, но этот влажный холод веселил меня, напоминая былые дни, и я шагал без разбору и скоро вымок по пояс. До поля оставалось совсем немного, и я вновь повернул, собираясь неспешно обойти его по краю леса, не выходя на опушку. Я знал, что в здешней траве обязательно прячутся белые, а дальше, там, где ельник клином врезался в берёзовую рощу, водились великолепные подберёзовики, которые я отчего-то любил больше других грибов. Стремясь растянуть удовольствие, я шёл еле-еле, подбирая крепкие белые и, чудом уцелевшие, нарядные восковые лисички, точно вручную слепленные прекрасными лесными нимфами.
Лес пробуждался. Солнце нестерпимо блестело в каждой капле росы, отчего всё поле переливалось жемчужно-молочным цветом, столь странным и непривычным для нашего неброского и непритязательного к ярким цветам края. Я залюбовался этим зрелище и едва не ослеп от этого перламутрового, искрящегося света льющегося в самую сокровенную глубину души.
На окраине ельника я присел передохнуть. Пройти оставалось около половины круга, и спешить было незачем. Я вытащил свои припасы и с удовольствием позавтракал, следя за любопытной белкой, которая пряталась за деревом, озорно выглядывая то с одной, то с другой стороны ствола, не желая убегать, но и не рискуя приближаться ко мне. Я поцокал языком и она выглянула с таким комичным видом, что я расхохотался. Подпрыгнув от неожиданности, она вновь исчезла и больше уже не показывалась, по всей видимости, глубоко во мне разочаровавшись.
Я встал и хотел продолжить свой путь, но повернувшись вздрогнул от неожиданности: метрах в пяти от меня стояла молодая девушка и приветливо улыбалась. Ей было не больше 16. Она была одета в простое, летнее платье, и я удивился, как она не мёрзнет таким свежим и росистым утром.
- Привет… В смысле… добрый день... Доброе утро, то есть... – с трудом выдавил я.
Девушка чуть склонила голову, что могло означать всё, что угодно, но ничего не ответила. Её волосы отливали тёмной бронзой в лучах набирающего силу солнца. Я внезапно почувствовал себя неуклюжим медведем и едва не покраснел, подумав о том, как я безобразно, «по-лесному», одет.
- Простите, я вас напугал, да?
Она качнула головой. Её улыбка было немного простоватой, но чистой и открытой. Я сам чему-то заулыбался.
- Вы за грибами тоже, да?
Она неопределённо повела плечами и оглянулась в сторону ельника.
- А ваши друзья? Они там? В ельнике? Просто, если вы там уже ищите, я не буду мешать и стороной обойду… - окончательно смутившись пробормотал я.
Она снова неопределённо пожала плечами. Не зная, что ещё сказать, я замолчал, переминаясь с ноги на ногу, всё больше смущаясь под спокойным взглядом зеленоватых глаз незнакомки.
Наконец, к несказанному моему облегчению, девушка повернулась и, махнув мне рукой, словно прощаясь, пошла в чащу и мне снова стало удивительно, как она в таком лёгком платье оказалась в лесу в конце сентябре.
- Постойте! Постойте... Простите, но… Вы не замёрзнете? Всё в порядке у Вас? Всё хорошо?
Она обернулась на ходу и улыбнулась, а затем приветливо махнула рукой и вскоре исчезла из виду, словно растворившись во мраке низких, влажных елей. Я постоял ещё немного, но невнятная тревога гнала меня вперёд, и я вскоре двинулся следом за незнакомкой, продираясь через спутанный ельник. Тяжёлые лапы ложились мне на спину и касались лица, оставляя на одежде и волосах душистый аромат хвои. В одном месте, деревья росли так тесно и густо, что мне пришлось согнуться в три погибели и буквально нырнуть в тёмный лаз из колючих ветвей и пройти по нему пару метров. Разогнувшись, я обнаружил себя на крохотной полянке, похожей на альков, укрытый от любопытных глаз непроницаемой стеной пышного изумрудного бархата. Россыпь кроваво-красных подберёзовиков, мерцала у моих ног, словно грозди закатных солнц и я ахнул от восхищения. Поставив корзину на землю, я стал аккуратно собирать их, любуясь каждым в отдельности и всеми вместе, впервые в жизни жалея, что не могу передать эту невероятную, колдовскую красоту красками на полотне. Крепкие, пузатые, румяные подосиновики походили на снегирей, беспечно слетевших на землю, и я был совершенно счастлив, понимая, что день уже удался, а впереди меня ждёт, ещё множество заповедных мест. Я даже забыл на время о странной девушке, напугавшей и смутившей меня своим неожиданным появлением. Её светлая улыбка всплыла в моей памяти, и я улыбнулся не без грусти, поскольку моё время, увы, ушло, и всё, что мне теперь оставалось, это спокойное и степенное созерцание извечного круговорота жизни, пусть пока и с первого ряда, но уже без всякой надежды, когда-либо вновь выйти на подмостки.
Я выбрался из ельника и примерно за час проделал остаток круга, подобрав ещё несколько неплохих белых, ни один из которых, впрочем, не мог затмить собою пылающего жара моих краснобоких «птичек».
Часы показывали только 11 утра, и мне так не хотелось возвращаться домой, что я устроился на аккуратно сложенных и давно забытых подгнивших брёвнах на краю поля, поставив грибы в тень и просто бездельничал, покуривая папиросы и мечтая о всякой всячине. Солнце постепенно пригревало, и легкий ветерок покачивал лес, убаюкивая меня своим меланхоличным шелестом. На душе было легко и светло, и я знал, что этот день навсегда останется в моей памяти, сколько бы лет не прошло.
Сначала я увидел собаку – поджарую немецкую овчарку, а после, его самого. Собака подбежала ко мне и стала в нескольких метрах, навострив уши и разглядывая меня своими умными глазами, словно определяя, что я за фрукт. Я ласково позвал её, но она не подошла, ограничившись лишь вежливым покачиванием хвоста, и продолжала стоять смирно, выжидающе глядя то на меня, то на своего степенно приближающегося хозяина.
- Герда, ко мне! – крикнул он, и собака пулей кинулась к высокому, пожилому мужчине в добела вытертой брезентовой штормовке, таких же брюках и видавших виды резиновых сапогах.
- Извините. Она не тронет.
- Всё нормально. Чудесный зверь. Герда, иди сюда!
Собака посмотрела на хозяина и, видимо уловив разрешение в легком движении его головы, охотно подбежала ко мне. Я с удовольствием потрепал её косматую голову и вскоре она уже сама лезла ко мне, поставив лапы на колени и норовив лизнуть в лицо.
- Герда, фу, - пробурчал мужчина, присаживаясь рядом.
- Ничего, ничего. Умница Герда.
- Разбалуется, будет ко всем лезть, - отозвался незнакомец.- Не дело это... Герда – гуляй!
Герда послушно затрусила в поле, а мужчина полез за куревом. Мы задымили и неспешно разговорились о пустяках. Звали незнакомца Сергеем Васильевичем. В былые годы, как вскоре выяснилось, он был здешним лесничим, а когда всё было за ненадобностью упразднено (он использовал другое, более звучное слово, выговаривая его так, словно загонял большой ржавый гвоздь в крепкую доску), он остался прозябать в деревне, перебиваясь чем придётся.
- 35 лет проработал, - всё повторял он, с грустью потирая свои узловатые пальцы с жёлтыми, как янтарь ногтями. – 35 лет и всё коту под хвост... Каждый год горит, только успевай смотреть, как лес исчезает... Так мало того, ещё и валят его почём зря! Да и валят то как, смотреть больно... Ээ-х... Всё кругом порастащили... Ни школы, ни больницы, теперь вот за лес взялись... Бандиты и есть...
Я соглашался с ним, так как и сам с болью в сердце видел, как гибнет лес, как засоряются посадки, как зарастают лесные дороги и как губительные пожары безнаказанно стирают его то тут, то там, оставляя голые поля с дымящимися обломками сосен, и что нет никакой управы на «предпринимателей», которые бессовестно рубят и продают могучие сосны, не щадя ни молодняк, ни зверей, ни птиц, ничего на своём пути.
- Варвары.
- Точно! Они самые... Хоть ружьё бери в руки, ей богу…
- Так посадят ведь, Сергей Васильевич!
- Как без этого… Это уж у нас обязательно… Тут они быстрые... Совсем, скажут, дед из ума выжил... Партизанить удумал… А что делать? Прошлым летом одна пожарная машина на всю округу была. Одна! Дачники с лопатами и вёдрами лес тушили! Срамота...
Мы помолчали, покуривая свои папиросы, и глядя как Герда носится в высокой траве, охотясь на полёвок.
- А вы, значит, с дач? – спросил Сергей Васильевич.
- Так точно, с них самых, - отозвался я.
- Подосиновики я вижу у вас отменные. Любите по грибы пройтись?
- Очень. Успокаивает...
- Точно. И собираете, я вижу правильно, без ножа.
- Стараемся…
- А я, вот, признаться, охоту уважаю. Только вот нынче столько дураков с ружьями по лесу бегает, что жуть берёт. Напьются и палят, куда ни попадя. И поди им чего скажи –убьют ведь, черти, убьют за милую душу!
- Да, от таких лучше подальше держаться…
- Это уж как повезёт... – покачал головой бывший лесник. - Вы давно тут живёте?
- Лет двадцать.
- Тогда, вы, наверное, и не знаете. Случай тут был нехороший, с такими вот любителями...
- Где?
- Да вот рядом совсем...
Лесник привстал на брёвнах и указал мне на противоположный конец поля.
- Во-о-н там, видите, ельник торчит?
- Вижу.
- Точно там и был
- А что случилось то?
- Человека убили...
- Как же так?
- Известно как – по дурости. «Поохотится» решили, будь они неладны. Летом! Выпили, закусили, чем бог послал, и давай зверей искать. Словом – бабах и нет человека...
- Бывает.
- Да… Только ладно бы они, окаянные, себя, к чёртовой матери поубивали. Не жалко! Так они девчонку убили.
Неприятный холодок побежал у меня по спине.
- Девочку?
- Девочку, девушку… Как их поймёшь... 17 лет. Прям в голову попали... Ужас… Говорят, кабан им в ельнике показался… Я бы им этого кабана…
Сергей Васильевич сокрушённо помотал головой. Герда, оставив игру, подбежала к нему и ткнулась головой в колени. Он рассеяно погладил её голову.
- Так там и лежала, горемычная, в ельнике, на полянке. Хорошо подруги уцелели: в стороне она шла, приезжая, из Москвы… Я тогда ещё работал, так милиции понаехало, у-у-ух... Этого под суд, конечно, да что толку? Хоть бы сгинул он там, а поздно уже… Да и не сгинул, небось, чует моё сердце... А она... А она там значит, на земле, в платье… Тоже вот... - Сергей Васильевич хмуро кивнул на мою корзину, - подберёзовиков нашла... Они кругом неё так и лежали... Красные-красные… Все в крови…
Лесничий говорил и говорил, но уже о чем-то другом, а потом, видя, что я внезапно стал неразговорчив, вежливо попрощался и двинулся дальше, вслед за весело умчавшейся Гердой.
Когда они оба скрылся в подлеске, я дрожащими руками схватил свою корзину и высыпал ужасные, бордовые грибы прямо на смятую желтеющую траву, а затем, не оглядываясь, поспешил домой, тщетно пытаясь выбросить из головы видение разметавшегося на земле чёрной лёгкого, летнего платья, в кругу алых пятен подберёзовиков, будто бы самим дьяволом заботливо разложенных в тени крохотного, лесного алькова, укрытого от любопытных глаз густым пологом душистой, влажной хвои.
