Когда над Оруне спускается ночь и снизу, со стороны Сантандрии. начинает дуть ледяной ветер и кажется, что он взбирается все выше и выше по горе, сложно кто-то бежит вверх по склону с охапкой колючих сосновых игл, а лужи на мостовой, освещенные тусклым желтоватым мерцанием редких фонарей, покрываются тонкой корочкой хрустящего под ногою льда и встречные прохожие приглашают зайти что-нибудь выпить, очень приятно укрыться от холода в баре.
Не садясь, беседуешь у стойки, дожидаясь, пока тебе нальют стаканчик; молодые парни говорят о дальних краях, куда направляются эмигранты, о кризисе пастушеского хозяйства, о собраниях и митингах в поддержку плана развития юга Италии, о местных делах и событиях.
На низенькой скамейке подле двери, недвижимо застыв, как каменные глыбы или варварские истуканы, молча сидят два старых пастуха з куртках из овечьих шкур, белых штанах, высоких мягких сапогах, на головах у них шапки, в руках тяжелые посохи.
У одного из них по-дикарски настороженное лицо с грубыми чертами, взгляд неподвижный и сосредоточенный, густые черные усы и брови, выдубленная солнцем, совсем темная кожа в глубоких морщинах.
У другого, старшего по возрасту, лицо худое, выразительное, седая борода, кожа белая, быстрый взгляд исполнен ума и хитрости. Как древние патриархи, отвечают они на приветствия молодых пастухов и чужестранца и охотно говорят о том, о чем мы их спрашиваем.
Говорит, собственно, один белоголовый, степенно и сдержанно, как подобает мудрому старцу. Черноволосый, соглашаясь с ним, кивает в знак подтверждения, а иногда даже и улыбается, но по-прежнему с отсутствующим, отрешенным видом — слова, вероятно, кажутся ему бесполезными побрякушками, существующими лишь для того, чтобы коротать время.
Белоголовый рассказывает о падении цен на молоко — они снизились наполовину,— о том, как трудно найти работу, но в тоне его нет и тени драматизма, он говорит, как человек, который на своем веку все это видел-перевидел, не однажды предсказывал и не раз испытал на собственной шкуре. Он рассказывает о людях этой древней земли, о тех, кто теперь их ищет и раскапывает, говорит о долгих одиноких ночах пастухов, затерянных во мраке гор и полей.
Когда кто-то заговаривает о случаях кражи овец, старик хитро, заговорщически прищуривается, словно в памяти у него оживают веселые воспоминания буйной молодости. Да, конечно, надо обладать в этом деле сноровкой, а частности, уметь быстро связать овце ноги, чтобы она не убежала и не наделала шума. Путы, или по-здешнему «тропею», можно изготовить многими способами, из чего угодно. Может пригодиться даже носовой платок, говорит он. И, улыбаясь, взмахивает своим большим клетчатым платком. Чтобы схватить овцу, тоже существует тысяча способов.
Для этого достаточно срезать длинную ветку, зацепить ею за шерсть овцы и перетащить животное через изгородь. Конечно, в ночной темноте может случиться и так, что бросишь ветку, почувствоеав, что овца не поддается и чересчур тяжела: уж слишком она жирная и не блеет, а чертыхается. Значит, ветка зацепила одетого в овечьи шкуры пастуха, спавшего, как овца, на земле среди стада.
Не говоря прямо, старик дает понять, что этот случай приключился с ним, но это классическая пастушеская история; кто говорит, что она произошла в Оруне, кто говорит, что в Битти.
Друзья ведут меня посмотреть фонтан около площади, с которым связаны воспоминания о Грации Деледде, здесь же по соседству находится дом, в котором жил и умер студент — герой ее романа «Голуби и ястребы». Сюда Деледда в юности приходила на свидание со своим другом. В доме какая-то старуха рассказывает мне о писательнице и поет аттиттос, которые когда-то пели при оплакивании умершего студента — он приходился ей племянником. В углу комнаты ее дочь кормит грудью ребенка, а сидящий рядом муж дочери молча за нами наблюдает.
Оттуда мы отправляемся к слепому учителю, который обещал приготовить нам что-нибудь на ужин. Мы едем на машине по переулкам в нижней части селения и на маленькой площади останавливаемся перед дверью, из-под которой видна полоска света. Дверь открывается, на пороге появляется мужчина, на лице его написана тревога, и он вопросительно смотрит на нас.
Друзья извиняются, что остановились перед его домом. Никто не подумал о том, что в лабиринте этих темных улочек единственный освещенный дом — это жилище семьи, находящейся в тревожном ожидании, и что остановившаяся у их дверей машина может их испугать. Дело в том, что у этих людей три дня назад пропал сын. Юноша прибыл с материка, сошел с судна в Ольбии, его видели на молу, где он ожидал автобус, на котором должен был ехать домой.
Он на минутку отошел в сторону и исчез. Может быть, дувший в тот день яростный ветер сбросил его в море? Или же он был похищен? В этом доме бодрствовали и ждали.
Перейдя через площадь, мы входим в жилище слепого учителя: голая комната с пылающим очагом, в которой молча хлопочут его мать и сестра. Вместе со мной пришли мой приятель из Нуоро, пожилой пастух — старейшина селения и молодой пастух. Пока на огне поджариваются сосиски и сыр, начинается долгая беседа.
Каждый что-то припоминает или в пылу спора придумывает новые доводы, привлекает новые факты, и так постепенно, мало-помалу мы пытаемся восстановить историю Оруне за последние годы. Каждому приятно в ходе беседы сделать свои выводы и открытия, даже если иногда они весьма неопределенны. Оруне изменился, говорят они: тридцать лет назад это было крестьянское селение. Ныне здесь нет больше крестьян, кто не эмигрировал, тот снова стал пастухом.
Извечный конфликт между земледельческим укладом и пастушечьим, который еще лежит в основе жизни этого края, носящего название Барбаджа, по-видимому, решился теперь, вопреки общей тенденции, в пользу пастушечьего уклада. Однако пастушеское хозяйство также переживает кризис.
Пожилой пастух говорит, что тридцать лет назад в Оруне было четыреста тягл, то есть четыреста пар рабочих волов, а это означает, что здесь жило по крайней мере четыреста крестьянских семей. К 1940 году упряжек стало лишь немногим более двухсот. А сейчас осталось всего три (шесть, уточняет Сальваторе — так зовут молодого,— но три пары волов принадлежат пастухам). Земледельческое хозяйство тут полностью исчезло.
Все втягиваются в спор. Сто лет назад, говорит слепой, Оруне, по-видимому, было селением пастухов, которые с течением времени превратились в крестьян. Как же это произошло? Причиной была первая мировая война, говорит один. Когда-то здесь все вокруг было покрыто лесами. У пастухов были коровы и свиньи, овец до той поры они не имели, потому что не было пастбищ и лугов, а одни дубовые рощи. Когда в годы первой мировой войны были вырублены леса, появились овцы, а крестьяне начали засеивать обезлесенные земли.
Для того чтобы судить, как обстояло дело до начала этого века, подтверждает пожилой пастух, достаточно вспомнить старую колыбельную песню — в ней говорится о винограднике, который родители дают при женитьбе сыну. Почему виноградник? Потому что виноградники имели здесь только богатые пастухи, а у крестьян виноградников не было. И почти все земли принадлежали общине.
У пастухов не было кооперативов, они появились только в послевоенные годы. Но как произошли эти изменения? Началось с возвращения в 1915 году призванных в армию «американцев» (то есть вернувшихся из Америки эмигрантов): они привезли с собой деньги, но покупали не стада, с которыми не могли управиться, а упряжки рабочих волов.
Потом правительство обещало дать землю солдатам — бойцам сардинской дивизии «Сассари»: землю тому, кто ее обрабатывает. Выходит, все изменила война.
Спор заходит о том, должны ли были пастухи, уезжая на фронт, продавать свои стада; в качестве документа цитируют стихотворение, в котором говорится о страховании имущества фронтовиков. А потом фашисты объявили «битву за хлеб».
Когда Оруне превратился в крестьянское селение, начался сельскохозяйственный кризис. Крестьянам пришлось подвергнуться еще одному превращению: как говорит слепой учитель, они сделались батраками и наемными пастухами, получающими в качестве заработной платы от 12 до 24 овец в год; или же, как говорит старик, они превратились в пастухов и в пастухов-земледельцев, соединяющих и тот и другой вид деятельности. И в конце концов крестьян не стало вовсе, и все вновь оказались либо пастухами — владельцами отар, либо наемными пастухами-бедняками.
Затем они начинают считать количество жителей селения — они знают и помнят каждого по имени.
На общинных землях работают 167 пастухов, остальные на разных других угодьях, всего 300—350 человек и еще 60 пастухов, ушедших на пастбища в область Лацио, итого приблизительно 400 пастухов. Что касается батраков, то кто говорит, что их 150, кто говорит, что 400 — в зависимости от того, включать или нет в это число сотню жителей Оруне, работающих в Нуоро; ремесленников и рабочих насчитывается человек сто, эмигрантов за границей 170; 200 девушек служат в прислугах в Риме; детей и учащихся 1800. Крестьянским трудом не занимается ни один человек, баров в селении двадцать шесть.
Так мои друзья анализируют и сами для себя открывают состав жителей своего селения и его историю (что за беда, если этот анализ и выводы недостаточно полны или чуть пристрастны?), состоящую из сложных перипетий, связанных с использованием земель и занятостью населения, из чередующегося превращения крестьян в пастухов и пастухов снова в крестьян, из вынужденного извечного выхода — бегства в чужие края и влияния далеких мировых событий на жизнь людей в этом отсталом древнем краю. Это сама история, которая себя осознает и уточняет в ходе этой беседы, где документами служат память, народная поэзия и обычаи...
Мы оставляем за собой погруженную в ночную тьму Барбаджу, отгородившуюся завесой из морозного воздуха, замкнувшуюся в далеких веках своей истории, в своем архаическом мирке овечьих отар, лесов, обычаев, законов и одиночества; край, в котором искусственная изоляция от остальной страны, колониальное угнетение и сегрегация порождают такое ожесточение; край, где изнутри бурлят новые, рожденные в нем силы, ставящие новые жизненные цели и новые проблемы; землю, драма которой в том, что древний закон уже не является чем-то незыблемым в сознании людей.
То, что на протяжении веков было надежной и непререкаемой нормой правосудия, ныне может показаться несправедливым не только на взгляд приезжего, посторонний и невнимательный, не только с точки зрения его законов и неприятия им здешней действительности, но и на взгляд самих жителей этого края, может стать чуждо их душе, их духу коллективизма, воле рабочего — сына пастуха и даже, быть может, сердцу тех, кто скрывается от полиции среди неприступных скал, «одинокий, как дикий зверь».
Мы думаем о том, насколько глубока трагедия Барбаджи, о ее сынах, которые родятся и умирают и хотят поставить и разрешить экономические и социальные проблемы своей жизни; их оставили одних в этой борьбе, предоставив среди трудностей и лишений повседневного существования самим создавать новую культуру;
им никто не помогает, наоборот, силы враждебного мира пытаются заставить их свернуть, чуть ли не силой столкнуть с правильно угаданного и посильного для них пути, заставляют их замкнуться — из чувства собственного достоинства или из-за того, что они терроризированы преследованиями,— в броню уже более немыслимых обычаев. Нам кажется, что за эти несколько утренних часов мы проделали длинное путешествие— словно беспосадочный перелет из одной страны в другую.
...Теперь мы в Оциери — маленьком, безвестном городке с пятью тысячами жителей, в котором имеется двадцать пять врачей. Всю дорогу нам сопутствуют бледное золото солнца и яркая голубизна неба и подгоняют вперед по мирным равнинам Логудоро сильные порывы ветра. Мы едем по тихим, залитым солнцем полям, средь которых там и сям виднеются серые пятна оливковых рощ. Миновав последний подъем, крутой и извилистый, мы въезжаем в Сассари.
По большой центральной площади, служащей городу своего рода гостиной, прогуливаются, как всегда, несмотря на резкий ветер, студенты, девушки, адвокаты, врачи и инженеры; они укрываются от ветра в многочисленных кафе и ведут там неторопливую беседу. На длинном спуске, идущем вдоль так называемой «зеленой зоны», неподвижно застыли на скамейке юные влюбленные пары; лица у них покраснели от холода, но они не обращают никакого внимания на немилостивую к ним погоду.
В домах наших старых и новых друзей до нас долетают отголоски местных политических событий, но внимательнее всего мы прислушиваемся к острым, глубоко выстраданным речам этих страстных и умных людей о коренных проблемах жизни Сардинии, ее культуры и ее будущего.
Покидая Сассари по вьющейся высоко в горах среди оливковых рощ дороге, мы останавливаемся полюбоваться равниной Нурры. и длинной полосой побережья по обе стороны от Порто Торрес, и морем с белой пенистой лентой прибоя, таким же пустынным, как и эта земля...