Да, беременной женщине, как правило, чего-нибудь хочется
У Симоны де Бовуар, которая сама никогда не рожала, но зато написала объемистую книгу о женской природе и судьбе («Второй пол»), имеются на этот счет высказывания весьма сомнительного свойства.
«К примеру, пресловутые «прихоти» беременной женщины,— пишет она,— это типичные навязчивые идеи, ожившие поверья детских времен, которые поддерживаются в ней с молчаливого уговора и согласия окружающих».
Сам я, конечно, тоже не рожал, но у меня есть кое-какой опыт, подтверждающий, что особые желания, возникающие у женщины в период беременности, отнюдь не навязчивые идеи.
«Купи мне это! Купи мне то!» — эта хорошо знакомая ребячья просьба чаще обычного звучит в устах беременной женщины. Правда, за этим чаще всего скрывается другая, невысказанная просьба:
«Побалуй меня! Позаботься обо мне! Люби меня!»
Истинное желание прорывается у них в виде нестерпимого голода: «Ох, до чего хочется! Умру, если не съем сейчас же того или этого!» Дабы не выставлять все время напоказ членов собственной семьи и не делать всеобщим достоянием их интимные переживания, на сей раз проиллюстрирую свою мысль отрывком из романа Пала Сабо «Крестины». Вот как описывает он свою героиню Марику, ожидающую ребенка.
«На ней просторное ситцевое платье в огурчик. Платье цельнокроеное, и сейчас оно ей по фигуре: разве что в талии шире, чем надо. Волосы с обеих сторон зачесаны назад, и пучок она теперь закладывает свободнее и чуть ниже, на затылке. Все складочки на одежде ее распрямились, и даже швы будто разгладились, точно и не сшито оно, ее платье, а просто обернуто вокруг тела и сидит, как влитое.
На ногах у нее линялые, поношенные шлепанцы, в сенях она сбрасывает их с ног. Стоит с минуту и ждет, пока через босые ступни в тело ее не проникнет прохлада от земли. Затем опять всовывает ноги в шлепанцы. Тело ее исполнено упоительной, пьянящей свежести.
Вот и сейчас, как каждый раз, когда босые ноги ее приникают к земляному полу, она чувствует, как напрягается у нее кожа на животе. Сладостное, ни с чем несравнимое чувство: будто распрямляется стрелка молодого листка или бутон раскрывает свои лепестки. В себе же ощущает она бездонные глубины, зияния, лишенные форм и очертаний, и лишь ей, одной-единственной, дозволено ходить над этими глубинами без страха в душе».
Не знаю, найдется ли еще писатель в мире, который, будучи мужчиной, сумел бы так проникнуть вглубь чисто женских переживаний!
«И тут вдруг она чувствует, что ей ужасно, хочется есть! Чего бы она сейчас съела?
Чего-нибудь сладкого, но чтобы это сладкое одновременно было и мягким — как палая осенняя листва, когда после заморозка ступаешь по ней.
У этого лакомства есть и цвет — как у вечернего неба в том месте, где совсем недавно полыхала радуга, а сейчас от нее почти и следа не осталось. Пожалуй, голубоватый, нет, скорее, оранжевый.
Голод терзает ее мучительно, почти до боли. Ей кажется, что если она сейчас, немедленно не съест вожделенный кусок, то рухнет дом, а то и весь мир вокруг. Она открывает дверцу чулана и заглядывает внутрь. Кринки, кувшины — побольше и поменьше.
Кусок сала на тарелке, чуть поодаль — хлеб, масло, кружечка с утиным жиром, горстка вишен.
В этот момент она ясно и отчетливо ощущает, как объект вожделения в ней меняется... Теперь уже ей хочется попить холодного молока из белой фаянсовой кружки в крупный, синий горошек. Чтобы кружка была белая-белая, а горошек на ней — будто кто-то ухватил кружку пальцами, выпачканными в синих чернилах. Ужас какой: да ведь такой кружки и на свете-то не существует! Она не в силах побороть этот сверхъестественный, нечеловеческий страх.
И вдруг все разрешается так просто и понятно: ведь именно такие кружки Йошка купил ей по весне на ярмарке. Теперь она точно знает, что ни молоко, ни небо в радужных разводах, ни то лакомство, какому и названья-то не подыщешь, здесь ни при чем. Все дело в Йошке. Йошка, Йошка — только он один в мыслях у нее.
Вот оно, ее желание: ее, Марики, и той бездонной, головокружительной глубины, которую она в себе носит. И с течением времени оно ширится в ней, как из развеянных ветром семян разрастаются непроходимые леса.
Марика наливает молока в белую кружку с синими горошинами, отрезает себе кусок хлеба и усаживается на крыльце».
Эпизод этот, думаю, не нуждается в комментариях. Позволю себе только добавить к этому еще отрывок из того же романа, где описывается встреча Марики с другой беременной женщиной, Пирошкой.
«Лицо у Пирошки в пятнах и как-то осунулось. Плечи провисли, как кукурузные листья в засушливую пору. И во всем остальном она утратила девичий облик. Всего и сроку-то у нее пять с половиной месяцев, а по ней очень заметно, что она в тягости.
Не то, что Марика: по той ничего не скажешь, разве что платье на ней прямое и в талии широковатое.
Да ведь одна женщина так носит свое бремя, другая — по-другому. Кому как дано. Обе женщины тотчас отходят в сторонку, сперва о чем-то шепчутся стоя, а затем усаживаются друг против дружки на пороге».
О, эти доверительные перешептывания будущих матерей! Общая участь — благое ожидание великого чуда — вмиг сближает женщин, дотоле абсолютно незнакомых. А уж что говорить о знакомых!
«— А я все ем, вот только корки хлебные в рот не беру. Даже пальцем, вот хоть мизинцем притронуться не могу, так мороз по коже и продирает.
— Надо же!.. А вот я вчера полола траву у околицы, и вдруг только это я красную лебеду выдернула, как мне в нос ударило пивным духом. И до того мне пивка захотелось, ну прямо невтерпеж...
— Вот-вот, а со мной то же самое утром сегодня было! До того вдруг на черешню потянуло...
— Неужто у вас черешни нет? А я думала, есть. Ну, ничего, ужо завтра с утречка выберусь в сад, соберу тебе черешни...»
********