Начало здесь
https://zen.yandex.ru/media/1ijeni1/novogodniaia-istoriia-chast-1-shar-5dab3e18433ecc00b0568aca
Петрова вдруг почувствовала, что не может оторвать взгляд. Шар из блестящей выпуклости превратился в изогнутый, скользкий край воронки, в самоё начало, раструб, ведущий в сияющий, засыпанный снегом кратер. Бесконечность метели затягивала, кружила, и Петровой, вдруг показалось, что можно сесть на самый край, свесив ноги. А потом – взять - и съехать вниз. Как в детстве, на салазках, бесстрашно, не думая о высоте крутой горки. Что она и сделала - уселась, согнула ноги в коленях, опустив их в бездну, закрыла глаза и оттолкнулась.
Откуда-то взявшийся в недрах её давно прокуренной глотки раздирающий визг слился с воем ветра и снега, уши заложило до боли и хлопанья в носу. Петрова даже не думала, что она может так визжать. Она вообще орала по-настоящему только пару раз в жизни. Один раз, когда её цапнула за палец пчела на дедовой пасеке, а второй - когда здоровая, как корова, Нинка из соседней группы наступила каблуком на пудренницу, выпавшую из петровской сумки. Пудренница треснула пополам, брызнула меловым порошком в разные стороны, обсыпав Нинкины толстые лапы. Петрова завизжала, как поросёнок, потому что только неделю назад отвалила за эту тоненькую розовую коробочку всю месячную стипендию и теперь лопала один хлеб.
***
Голос срывался, хрипел, но пропасть всё не кончалась. По щекам хлестали колючие снежинки, ветром рвало биозавивку, которую вчера налепила ей таджичка-парикмахерша из салона на углу, с гордым названием "Кудряшка". Рыжие лохмы Петровой превраиились в туго сбитый колтун, нераздираемый даже граблевидной пластмассовой расческой. Правда и денег парикмахерша взяла немного...
Петрова продолжала визжать, но, на удивление, это не мешало ей думать. Мысли проносились в голове со скоростью курьерского поезда, при этом были чёткими и ясными. И тут, вдруг, запахло свежевыпеченным хлебом и парным молоком. Одновременно и резко и нежно, если так, конечно бывает. А визг, хриплый и срывающийся в кашель, вдруг зазвенел колокольчиком. Воронка кончилась, мир вокруг взорвался янтарным солнечным светом, и Петрова плюхнулась со всего маху на попу, совершенно её не отбив.
Ароматы были такими сильными, незнакомыми, или, вернее, почти незнакомыми. Когда-то, очень давно, может даже и не в этой жизни, она уже ощущала пряный запах ромашек, нагретых солнцем, смешанный с медовыми волнами отцветающего клевера и сурепки. Сквозь ресницы пробивались лучи, они пригревали озябший на ветру, мокрый нос, а по руке кто-то полз, смешно и щекотно перебирая тоненькими лапками. Шёлковое прикосновение муравы, которое она чувствовала через лёгкую невесомую ткань (куда делась дублёнка?) вдруг неприятно сменилось ощущением холода и влаги.
- Оой, дева. Ты ж посиди, не вставай, я помогу. Как ж ты? Оступилася, никак? Ан и коромыслу сронила. Давай, родненька, Любава моя, подымайсь.
Петрова резко открыла глаза. Она сидела прямо на траве, в луже разлитой воды и не понимала, что это с ней. Сероглазый парень в белой рубахе навыпуск пытался её поднять, но сапожки из мягкой кожи, невесть каким чудом оказавшиеся у неё на ногах, были очень скользкими и разъезжались по мокрой мураве. Длинные золотистые волосы мужчины, прихваченные ремешком на лбу, спадали вниз, мешали и пахли ладаном. Руки у него были горячие, он обхватил Петрову за талию и, наконец, поднял с земли. Огладил бока, так гладят породистую лошадь, провел рукой по животу, плотно обтянутому кремовым балахоном, расшитым красными маками по кромке. Петрова вдруг почувствовала, как непривычно огромен её живот, странно-выпукл, полон. Таким он у неё не был даже в тот год, когда она неожиданно растолстела, а потом долго сгоняла жиры, дрыгая ногами под руководством противной мужиковатой тренерши.
Она посмотрела парню в глаза, и там, в глубине черных зрачков увидела отражение изящной рыжеволосой головки в легком белом платочке. Любава (красивое имя-то какое у меня, я уж и забыла - пронеслось неё в голове) мотнула головой, потому что-то непривычно тянуло затылок. Коса! Толстая, с выбивающимися по всей длине кучеряшками, точно такая, как она обрезала в… Какой это был год? Не помнила Люба! Сто тысяч лет назад это было!
Парень, как будто услышал её мысли, вытянул тяжеленную косу из-за плеча и уложил ей на грудь, ласково поправив.
- Домой пошли, Люба моя. Уж темно. Вечерять будем.
Любава, не веря, что она это делает, шагнула вперед, тяжело ступая из-за набрякшего живота. Потом оперлась на мускулистую руку и послушно побрела по тоненькой тропиночке к беленой избе, вокруг которой сияла разноцветная душистая лужайка.
***
- Наверное, это счастье. А что же ещё? Больше просто нечему.
Любушка сидела на длинной деревянной лавке и глупо улыбалась. Она только что отмутузила здоровенный ком пахучего, сероватого теста, и сунула его в печь, неожиданно ловко шуруя отполированной штукой, похожей на лопату. Туда же был с не меньшей ловкостью отправлен и чугунный горшок с пшеном, залитым ледяной водой из колодца. Каша уже была готова и Люба, с непонятным для себя наслаждением, подцепила чугунок ухватом и, вздернув круглым животом, шарахнула чугунок на стол. Бросила желтый шматок зернистого масла и смотрела, как быстро он таял. Потом не удержалась, пальцем зачерпнула растаявшую массу, быстро глянула по сторонам и сунула её в рот.
- Господи. Да чтоб я так масло ела. Что это со мной?
Люба хотела было принять привычный насупленный вид, но губы разъезжались, как у дурочки, не слушались. А сквозь рыжие ресницы пробивался теплый солнечный лучик.
***
В комнате было совсем темно. Вернее, не совсем - свет огромной полной луны всё же пробивался сквозь плотную ткань занавеси и освещал его лицо. Темные красивые брови хмурились во сне, высокий лоб был гладким и нежным, даже девичьим. Но мощные мышцы красивой шеи, нарушали это обманчивое ощущение. И, особенно руки... Любава покраснела так, что ей показалось, что от её щёк поднимаются маленькие облачка пара. Ох уж эти руки...
Она откинула одеяло и подставила лунным лучам круглое пузо. Лучи обняли его, приласкали, осветили. И снова непереносимое(непередаваемое, невыносимое) чувство счастья нахлынуло, сладко сдавило, до слез, до дрожи.
Люба всхлипнула, запахнула одеяло, повернулась на бочок, подставив спину под теплые руки.
"Завтра пирожки заведу. С малиною"- радостная мысль скользнула и растаяла в тихом, сонном воздухе...
***
Петрова неслась по воронке ещё с большей скоростью, чем тогда, в первый раз. Движение вверх всегда труднее, воздух снова начал отдавать плесенью, снежинки сначала стали острыми и, вдруг, превратились в дождь. Свет хлынул разом и тут же потух, превратившись в мутные блики рыночных фонарей, еле пробивающихся через грязное окно магазина. Дубленка камнем тянула туловище к земле, а каблуки казались копытами, поэтому она тяжело бухнулась на ободранную табуретку, с удивлением глядя на мерцающий шар, лежащий на ладони.
- Вы положите его сюда! Я вам сейчас аккуратно его заверну, уложу в коробку. Там же - инструкция. Её надо внимательно прочитать. Это обязательно!
Мужчина подошёл ближе, забрал шар и аккуратно упаковал его. Инструкцию, длинную, как старинная грамота, и испещренную закорюками, которые Петрова когда-то видела в бабкиной молитвенной книге, он аккуратно свернул трубочкой и тоже упаковал в хрустящую, папиросную бумагу.
- Всё сделаешь точно! Не отступая ни на шаг.
Он близко-близко глянул Петровой в глаза и в глубине темных зрачков она на мгновение увидела изящную головку в белом платке и с рыжей чёлкой.
- Не надо мне никаких шаров! Я и ёлку не буду ставить в этом году! Хватит!
Петрова, неожиданно для себя просто взвизгнула это последнее "Хватит", схватила колготки, швырнула деньги и опрометью выскочила, треснув дверью напоследок.
***
- Купила, что ль. Полчаса торчала, на свою ...опу размер найти не могла? Иль цветик подбирала, на грабля свои кривые?
Муж желчно шевелил своей «гузкой», но женщина почти не слышала слов. Она ошалело смотрела в окно, следила, как дворники елозят по стеклу, слизывая грязную воду...