Я пишу текст о рождении. Текст не хочет рождаться — а кто хочет? Но я не спрашиваю его, а продолжаю подбирать и соединять кусочки, до этого присутствовавшие в мире только в разрозненном виде. Пусть, скреплённый моей созидающей волей, он откроет глаза и закричит.
Только змеи сбрасывают кожи, // Мы меняем души, не тела.
Н. Гумилёв
Смерть может быть насилием. Рождение — это всегда насилие, страдательное состояние. Всегда боль.
Русский язык позволяет родиться, но вот в более точном английском можно только быть рождённым (to be born). Нас принудительно вытаскивают сквозь мембрану, разделяющую миры и бросают, как не умеющих плавать бросают на середине озера. Как вываливают на доску шахматные фигуры, которые совершенно ничего не знают о правилах игры и могут только строить смутные догадки о том, кто ими двигает и почему именно так.
Писать тексты, прозу и (особенно) стихи — тоже насилие. Это не должно быть легко. Создавать что-то настоящее очень трудно. И опасно. Внутренний хаос постоянно грозит подняться до фатального уровня. Но только там, «на страшной высоте», в бесконечном приближении к точке невозврата, и становится возможным творчество.
Рождать кого-то или что-то доступно всем, но как родить себя? Может быть, Бог это и есть то, что родило само себя? Чтобы стать Богом или чем-то ему подобным, нужно умереть и родить себя заново, ведь рождение — это вывернутая наизнанку смерть. Для этого требуется решимость и усилие, не исключено, что самое большое из всех осуществимых.
Самозародилась ли жизнь или была создана, она у меня есть.
Правда, на самом деле есть.
И я могу использовать её как трамплин для прыжка в черноту неизвестности.
Построить, вылепить, подготовить будущего себя, свою будущую душу.
Останется только убить старую
(а настоящее самоубийство — это самоубийство души, а не тела)
и, оставив её по завету Гумилёва,
стать кем-то
принципиально иным.