Тихо, почти незаметно в аптеку проскользнули две женщины. Освободили подбородки из толстых платков, огляделись и остановились перед аквариумом.
— Боженька мой, неживая!
— И правда.
— Кончила свой путь.
Обе девушки тоже бросились к аквариуму и наклонились над ним.
— Вам на самом деле нужен змеиный яд? — спросила Гражина, почему-то понизив голос.
— Спасибо, теперь уже не надо,— сказал он очень громко и немедленно ушел.
По огромной площади, по выщербленным тротуарам поодиночке и стайками бродили и гуляли люди. В сером небе подрагивали, словно побаиваясь опуститься на жесткий булыжник, одинокие снежинки; на голых сучьях деревьев, мучительно прочерченных над зеленоватой крышей костела, раскачивались черные птицы.
Он обернулся. Вся троица, белая и чистая, стояла в огромном аптечном окне. Гражииа, встретив его взгляд, подняла было руку, но рука так и повисла, не достав до уха, в котором когда-то искрилась дивная сережка, только ее рот стал еще серьезней.
«Не помнит, ничего она не помнит,— в такт шагам размышлял Найнис.— Говори что хочешь, неси жуткую чушь, а она все примет за чистую монету. Журкус? Леший знает, как взбрела на ум такая фамилия. А может, и был такой? Учился, ходил с квадратной головой, бегал с уроков на двор, со страхом поглядывал на девчонок и до отчаяния тосковал по матери. Так-так, никто тебя уже не узнает. Ушел, выскочил, как эта рыба из аквариума, и... «Вам на самом деле нужен змеиный яд?..» А давно ли... Как люди меняются!
Тридцать лет!
— Не нужен мне никакой яд.
В автобус сел уже в сумерках и со смутной тоской обвел взглядом терпеливо дремлющих пассажиров, развалившихся на пыльных сиденьях со скрипучими каркасами. Женщины и мужчины не разговаривали, а, казалось, чего-то ждали. Ждали, погрузившись в себя, словно перетряхивая в сумерках совесть.
После часа езды по бугристой дороге Найнис вышел в гулкую и слепую, как огромный покинутый храм, ночь. Огляделся, поспешно отыскал желанный ориентир — желтеющие вдалеке пятнышки огней, втянул в обленившиеся легкие холодный воздух и тут же почувствовал, что он не один. Вместе с ним вышел еще кто-то. Пускай: надо было — вот и вышел. Зашагал по ухабистому, немилосердно изрытому проселку, который под ногами был невидим. И тут заговорила женщина. Поначалу робко, хлюпая насморочным носом, но понемногу осмелела. Он брел на ощупь, словно с путами на ногах, и слушал, как женщина охотно, очень трезво и почти с наслаждением рассказывает своим меланхолическим голосом о том, как ее супруг сгорел, спасая колхозный бензин, как дочкин муж разбился, гоняя на собственном «Иже», и как она сама только что отвезла внука Арвидаса в школу-интернат, которую не так давно, спасибо советской власти, открыли в райцентре, где ему будет лучше, чем дома с хворой матерью и дряхлой бабушкой. Найнису захотелось закурить и увидеть лицо этой горемычной женщины, видящей в темноте подобно кошке, но, как на грех, не нашел спичек. Спросил, нет ли у спутницы. Да не купила. Ой, как нехорошо получилось: всюду носилась, весь городок обегала, в костеле обедню выстояла, а вот что спичечек нет, вылетело из бабьей головы. Эти интернаты всякие, хлопоты бесконечные, да еще хлебушек, который у нее кончился и которого попросила привезти соломенная вдова Стумбрене с тремя ртами. Нет, не Стумбрене виновата, что так получилось, а этот ее бывший оболтус, да стоит ли говорить о таком...
— Может, я... помочь вам?..
— Хлебушек-то?..
— Ну.
— Да что вы. Мы, крестьяне, привычные...
Тут же что-то тукнуло, протяжно шлепнулось, и он понял, что женщина упала. Нашарил ее пушистую голову, ткнул большим пальцем в рот, извинился и наконец нащупал холодную, влажную щеку; неуклюже замерзшими руками скользнул к подмышкам, обмотанным платком.
— Боженька мой, вот и носом запахала,— попробовала она пошутить, медленно выпрямляя непослушные ноги.— Только вот внучек уже не дома. Посмеялись бы!..
— Не ушиблись?..
— Да что вы тут переживаете. Баба, она вроде кошки. Куда ни упадет, все на мягкое.
— Может... понесу немножко?
— Спасибо, спасибо большое. Говорю, что мы, крестьяне, привычные. А вы-то в земле не ковыряетесь.
— Почему так решили?
— По выговору. По чему же еще? Слова такие... кругленькие, красивые. Нет, не колхозник вы.
— Нет.
— А кто же будете?
— Пописываю немножко и так... езжу.
— А-а-а... Наверно... этот, как его, бухгалтер?
— Н-н-н... Похоже.
— Что ж. Они тоже хлебушек кушают. Может, не такой сладкий, как председатель или доктор, но все ж... казенный.
Найнис уже раньше хотел ее спросить о чем-то, но, захлестнутый потоком ее слов, забыл. Теперь опять вспомнил.
— В аптеку заходили?
— Заходила, как не зайти. Ревматизм. Если какая перемена погоды — хоть вешайся, так кости ломит.
— И рыбу видели? — допытывался он дальше.
— Бедняжка. Выскочила из этого стекла, и все. Никаких ей забот... Ни корова тебе, ни свинья... ни интернаты эти.
— Рыбе?
— Боженька мой, совсем сдурела баба! Такое ляпнуть! А вы-то откуда?..
— И в аптеке вы сказали: «Боженька мой»!
— Может, и сказала. Надо же человеку что-то сказать, когда сердце переполнено.
— Надо.
— Так и вы уже по аптекам?..
— Иногда надо.
— Вот-вот, кто туда без надобности отправится? В милицию и в аптеку редко кто по своей воле ходит.
Он слушал и сожалел, что в аптеке не запомнил ее лица.
Когда они расстались, Найнис еще долго слышал, как женщина мягко топает и шлепает, по инерции все рассказывая, рассказывая кромешному мраку жутковатую историю своей семьи. Сама спрашивает и сама отвечает, поскольку «надо же человеку что-то сказать, когда сердце переполнено». И Найнису не хотелось, чтобы замолк ее голос. Глуховатый, теплый и какой-то печально-радостный голос. Увы, он сам бухнулся в канаву, до боли ушиб колено и выругался. А когда, нашарив наконец свой портфель, напряг слух, то ничего, абсолютно ничего уже не расслышал, кроме звонкой тишины, пронизавшей холодную ночь. Женщина, наверное, наконец-то осознала, что потеряла слушателя, и замолкла со своими невзгодами и сердечной болью. А может, ее и не было? Была только тьма, равнодушная и густая, в которой даже мысли, едва зародившись, чем-то обволакиваются и в чем-то увязают.