Дальше утра, к великому огорчению молодоженов, достойного гостя удержать не удалось. Гость решил заглянуть еще в родные места, проведать старую мать и немолодого уже брата, хотя и знал, что на автостанции придется драться за билет и место.
Он попрощался со всеми сразу же после завтрака.
Люди стеклись из костела, магазинов, больниц и аптек, куда их загнали неотложные дела, воскресенье и скука. Попасть в крохотный автобус и впрямь оказалось утопией.
Вяло выругавшись в душе, он решил побродить по городу, в котором когда-то довольно долго жил, прилежно учился, провел тьму счастливых дней и был влюблен в миниатюрную широкоглазую девчонку, писал ей вдохновенные письма и передавал их «из рук в руки», а она не пропускала ни одного баскетбольного матча, восхищалась «похитителем сердец Аль Капоне», который из любого положения с обворожительной улыбкой посылал мяч в корзину.
Город показался ему незнакомым и чужим. Настолько чужим и холодным, что он едва устоял перед соблазном купить бутылку, отправиться на железнодорожный вокзал, подыскать там укромный уголок и подремать, пока автобусы не увезут всех людей из костела, магазинов и больниц.
Не было желания возвращаться в тот дом, где медлительные руки подносили к сонным ртам свадебные кушанья и разливали по стаканам желтое пиво: распрощался, расцеловался, обещал не забывать, что не один живет на белом свете. Брюхо было вроде пустое, но от одной мысли о жирном холодце, копченых колбасах и тушеной капусте стало тошно и жарко.
Будь сейчас лето, побрел бы в парк, который сажал когда-то сам, искупался бы в реке или в озере, улегся на спину на солнцепеке, глядел бы в голубое глубокое небо, на маленькое тающее солнце, а потом крепко, до боли зажмурился бы, наслаждаясь благоухающей пустотой и стараясь ни о чем не думать.
Если и забрела бы какая-нибудь мыслишка, беспощадно отогнал бы ее прочь: не следует возвращаться в прошлое, которого все равно уже нет. Есть только полуденный зной, бесстрастное небо и смутное желание забыться.
Уже далеко от автобусной станции и людной площади перед ней он спохватился, что не раздал гостинцы на свадьбе. Ну и баран, дубина неотесанная! Минуту колебался, не вернуться ли, но потом сплюнул и отправился в центр города.
Навстречу, без умолку щебеча, приближались три девочки. Они были на удивленье похожи. Чем же? Румяными щечками, форменными шапочками, голыми круглыми коленками, а может, просто юной, незамутненной радостью, которая сквозила в каждом их жесте.
Средняя, не сбавляя шага, вдруг проворно наклонилась вправо, потом влево и что-то прошептала с таинственным видом. Все трое затихли, приосанились и, к великому его удивлению, поздоровались с ним. Найнис остановился и спросил:
— Откуда вы меня знаете, милые девочки?
— Знаем,— чуть смутившись, нараспев ответила средняя и скромно потупилась.
— А кто я такой?
— Поэт Найнис.
— Преувеличиваешь, красавица, сильно преувеличиваешь.
Девочка густо покраснела и повернулась к подружкам, словно за помощью. Однако поддержки не дождалась.
— Вы были у нас в лагере! — тут же вспомнила она.
— В каком это лагере?
— В пионерском.
— А что я там потерял?
Девочка совсем опешила.
— И мы вас знаем! — одновременно прощебетали молчавшие до той поры подружки.
— И вы?! Боже мой, а вы-то откуда?..
— Из журналов.
— Даже из журналов? Кошмар какой-то!
— Мы часто читаем вашу поэзию.
— Какую поэзию?
— О солдате, о космосе, о... нелегкой любви...
— Можем продекламировать! — окончательно придя в себя, предложила средняя.
— Боже упаси! У меня от поэзии голова кружится.
Девочки звонко рассмеялись.
— Вы крепко ошибаетесь, товарищи пионерки,— не сдавался Найнис, расстегивая пухлый портфель и предлагая им конфеты.— Хватайте, черпайте, набирайте в подол и карманы,— предлагал он,— только забудьте, что я поэт.
— А кто? — кокетливо улыбнулась одна из девочек, разворачивая обертку.
— Турист.
Девочки смеялись, визжали, стреляли глазами в него и друг в дружку, а потом, удаляясь, еще долго оглядывались на него и галдели.
Юность! Как мало ей надо.
Он остановился перед широким окном аптеки. На темном стекле перед ним возник мужчина с чуть прищуренными, но внимательными глазами, с неаккуратно повязанным шарфом и редкой бородкой.
На него, изучавшего себя в зеркале, обратила внимание женщина в белом, стоящая внутри за прилавком, и Найнис вспомнил, что много лет назад уже стоял однажды перед этим самым окном, не смея войти и попросить снадобья от фурункулов.
Ему тогда казалось, что фурункулы — скверная и неприличная болезнь, а в аптеке работала удивительно чистая, почти прозрачная девушка, предмет его тайных мечтаний; она еще недавно училась в их классе, и он только что перестал передавать ей «из рук в руки» записки, ибо однажды застал ее на лавочке городского парка с Аль Капоне.
Тогда Гражина еще носила крохотные сережки, которые искрились в лучах солнца, как бенгальский огонь, а в сумерках становились похожи на огромные капли росы на цветках яблони.
Теперь его внимательно изучала немолодая, крупноватая женщина в белоснежной, чуть кокетливой шапочке на, скорее всего, крашеных кудряшках.
Она или не она?
Сам не почувствовал, как хлопнула стеклянная дверь, и он ворвался в аптеку. Приподнял шляпу, поздоровался и чрезвычайно серьезно спросил:
— У вас случайно не найдется какое-нибудь лекарство от одной неприличной болезни?
На него с любопытством уставились три пары глаз. Других женщин Найнис раньше не заметил. Его заботила только его избранница. Да, это она, Гражина. Под напластованиями лет и пудры угадывались прежняя красота и привлекательность.
— Какое? — переспросила женщина в чуть кокетливой шапочке, хотя он видел, что она прекрасно расслышала и поняла его вопрос.
Две юные девушки незаметно кусали губы, боясь фыркнуть.
— Хотел бы какое-нибудь средство от зуда.
— Рецепт есть?
— Увы. А может, у вас случайно водится и змеиный яд?
Девушки не выдержали-таки и фыркнули.
— Так какого вам,— повысила голос Гражина, но в больших темно-серых ее глазах мелькнул странный испуг.— От зуда... или яда?
— И того, и того.
— От зуда найдем, а змеиный яд весь вышел.
— Жалко. Видите ли, я собирался смешать их и посмотреть, что из этого получится.