Механизм создания догматизма у меня такой...
Я насобирал искусствоведческих принципов, заметил, что они взаимосогласованы, нанизал на них целые гирлянды примеров и — стал думать, что у меня — истина в кармане.
Одна из взаимосогласованностей — особое, наверно, понимание слова «идеостиль». Стиль ориентируется на внешние признаки, а идеостиль, по-моему, — на внутренний: подсознательный идеал автора.
А ориентация на внешние приводит к ерунде.
Например:
«Среди этюдов драпировок есть один в полном смысле слова натюрморт (конец 1840-х годов), возбуждающий некое предчувствие Сезанна. Дело не только в самом характере постановки и композиции, но прежде всего в стремлении передать первооснову предмета — материю — и одушевить ее».
Д. Сарабьянов
Предполагаю, что Сарабьянов в голове имел что-то такое из Сезанна.
А у Сезанна вовсе выражена не первоосонова, не материя и не одушевление их, а иномирие, как альтернатива Этом плохому-преплохому миру. И потому овалы торца столба и тарелки не подобны. Ибо не параллельны в этом иномирии горизонтальные плоскости. И потому не сойдутся невидимые за фруктами левый с правым ободками тарелки.
Особенно показательно искажение обычного пространства у Сезанна в продолжениях кромки стола, в центре заслонённой свесившейся скатертью. Кромка не продолжается! Смещена.
Но искажение пространства незаметны. Зато заметно такое искажение натуры, как обводка контуров тёмной полосой: яблок, сахарницы, складок материи: скатерти, полотенца, тряпки… Обводка издавна иногда переходила в живопись из рисунка, и в живописи не кажется иномирием.
А кто-то уважаемый, наверно, когда-то сказал, что Сезанн выражает повышенную материальность. — Всё. Догма. Все как попугаи продолжают утверждать то же.
Я не думаю, что Сарабьянов под якобы сезанновской утрированной материальностью подразумевал, что круглость стола у Александра Иванова какая-то сомнительная (справа вдали).
Мне кажется, что Иванов в этюдах драпировок пытался найти среднее между тем, что у него в «Явлении Христа народу» выражали люди, стихия психики, и тем, что выражала природа. Люди живут «как бы в странном междуцарствии» (Алленов. Александр Андреевич Иванов. Л., 1989).
Подсознанием (в сознании не могло быть такой чёткости, как вы прочтёте дальше) Иванов «понимал», что своим «текстом» о состоянии между язычеством и монотеизмом он-де, художник, даёт образ того состояния человечества, когда оно усомнилось в движении современной истории к капитализму и ещё не смотрит (на картине — буквально: никто Христа не видит {вглядитесь в картину и убедитесь сами}) на только-только появившийся тоже сомнительный сенсимонизм. Природа же была для Иванова образом «царствующего… спокойствия» (Там же).
Вот волнующиеся складки драпировок мне представляются образом волнующегося и сомневающегося человечества, а их обводка — образом как бы их утихомиривающего, обездвиживающего начала. И то же — в самой якобы круглости стола, заявленной в именовании этюда. Круглость — спокойствие, а её нарушение — волнение.
Иванов — реалист, если считать реализмом чуяние художником более или менее скорого будущего в социуме — массового социалистического и коммунистического движения — тогда как большинство художников этого совершенно не чует (хоть «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса и «Что такое собственность» Прудона уже напечатаны).
А Сезанн — ницшеанец, вконец разочаровавшийся в Этом мире (с его христианством, духовно спасущим на том свете, и скукой благополучия среднего класса на свете этом), личную (и больше ничью) радость чувствующий только в умении дать образ принципиально недостижимого метафизического иномирия (восприемники тоже могут пережить радость сотворчества, смутно «понимая» {подсознанием} это иномирие, но художника это не касается {он совершенно не стремится быть понятым публикой, и ему плевать, если она не «поймёт»}).
Для Сарабьянова же главное, что у обоих — у Иванова и Сезанна — есть обводка контуров. Всё! У Иванова-де «предчувствие Сезанна».
Ну как мне не выть?!
Соломон ВОЛОЖИН