Лоснится кососкулое лицо, темны от рожденья немытые руки, но глаза за припухшими веками — острей обсидианового клинка, блестче оледенелой вершины Панчайян, издалека видной над низкой — тундрой.
Безглазая маска шамана, без всегдашних колтушки и бубна порожние руки, но не праздны, и мамушке не отвести их истошными воплями,
— Гей, Лэвыт! Зову я, тойон. — Погоди.
В тиши вызванивает к теплу, высоко-высоко переливается жаворонок. Запаленно дышит молодая мать, стараясь выпростать ноги из ременной петли, затянутой повитухами, и прячет лицо, по-птичьи завертывая голову под сломленное крыло руки.
- И-ка-ка, Кичгилхот! — Старухи трясут совьими головами. — Негоже мужику быть при бабьем нечистом...
Вперевалочку да ненароком отодвинув с пути шамана, не голосом — краем глаза зыкнув на повитух, как на состарившихся в упряжке, поглупевших псовок, неспешно подступаю к балаганчику и заглядываю в тайную сень, где двойняшки — малец и девка — сучат сырыми ножонками на мховой подстилке, загодя припасенной их матерью не затем, чтоб стала мака смертным одром для девчонки с ресницами вполщеки, густыми и черными...
Пальцами пощелкиваю я — тойон, поцокиваю языком, а затем и спрашиваю негромко, будто с ленцой:
- Гей-гой, мудрый Лэвыт, зачем так? — спрашиваю.—Зачем если мамушка родит двоих или двоих принесет оленуха, то одного из них сразу задавишь ты, как он родится? Зачем, а?
Не разглядеть лица шамана за безглазой маской.
Не поворотив к нему лба, сижу на пятках перед балаганчиком, любопытствую я, тойон, словно бы праздно.
- Зачем и людей научаешь признавать за великий грех, если не дадут задавить сразу одного из вместе родившихся? Зачем, а?..
Мослаковаты руки шамана, выпростанные из рукавов долгой кухлянки, обвисшей по тощим плечам.
Но прям Лэвыт, иссох не от старости, не от недуга: пламень одержимой души высушил тело, он и думать забыл о себе, о неважных своих делах за великими заботами врачевателя и наставника о согласии между светом и тьмой, смертными и бессмертными.
Меньше других хлопот задают ему главные, наибольшие боги.
Редко покидают вершины горелых сопок Куйкынняку со своей женой Миты и младшими дочерьми Рэрой, Уала, Чичисэн.
Боги теперь чураются смертных, совестно им, поди, перед людьми: сплошь из каменных сопок, топкой тундры, снега и льда сотворили скудную землицу —не на радость, на маету.
Малому я дерзкому уму как удержаться, не попенять творцам за такое, насмехаясь?
Оттого боги и сторонятся людей, не спускаются к нам с огнедышащих гор.
Он, Лэвыт, — защитник богов перед нами оттого, что знает людскую несуразность, ясно видит ее взором, какой давно уж не застит гордыня.
Ныне только злой дух Сосочелк — тот всегда среди людей.
Строит козни, сеет зависть, стравливает одного с другим, будто невыученных собак в упряжке.
В кого вселяется Сосочелк, тот и самому себе враг.
И Лэвыт медведем ревет, стонет гагарой — выручает доброго человека от дурного человека в нем.
Много соблазнов, словно настороженных кулём по охотницкому путику. Этот узенький след по увалам и падушкам, где в маленькой нарточке, запряженной глухарями, возит с места на место несметные богатства Пихлач — мужичонка с мухомор росточком, смущает умы легкой наживой.
Нехитро дело, встретив след, обобрать и маленького каюра, всего-то и хлопот, что ободрать ивовую жердь и бросить поперек следа — нар- точка и переломится.
А Пихлачу с починкой не управиться, станет подмогу кликать; тут по следу его найди, запроси втридорога, и наделит богатством за помощь, и еще больше того посулит, а пойдешь за ним — не воротишься.
Кто, много прахового имея, за большим пойдет, сам прахом идет.
Молча глядит шаман на меня - тойона, недобро на меня, Кичгилхота, глядит Лэвыт, и мнится ему, что вот-вот брошу я ивовую жердь поперек следа пихлачовой нартушки.
Но встаю я с корточек, и нету в моих руках ни жерди, ни: ножа, а скулят, свесившись с ладоней, двойняшки.
- Или оленным не нужны пастухи и добытчики? — спрашиваю. — Или нашим сынам и сынам наших сынов не нужны женщины?
Двойняшки на моих ладонях заходятся криком. Болотной кикиморой корячится на тундре шаман.
—Совсем ты дерзкий стал, Кичгилхот! Вы нынче ничего этого не знаете и не верите, а только всегда так было!
Приминая зелень прорастающих трав, кружится шаман.
Вывернул руки в локтях, вскинул крылами ворона Вэллы, вещей птицы оленных.
Бог наш Кутх раз и говорит своей жене: «Гей, роди мне, Миты, двух детей зараз!»
Она так и сделала и родила.
Куйкынняку увидел двойняшек, испугался: на один кусок сразу два рта. «Уйдем, говорит, жена, лучше. Оставим этих детей тут, пусть лучше голодом умрут сразу, чем будут всегда драться из-за одного куска».
Так сказал Куйкынняку, когда жена Миты родила ему зараз двоих.
Скудна пищей наша земля, тойон, не дели ее на много ртов. Меньше едоков, больше достатка!
...Продолжение в следующей части.